На сем эпизоде откровения упорно спотыкались. Так оно всегда с детьми выходит. Прихотливая субстанция. О них либо все, либо ничего, иначе выйдет лживость и приторность. Невыносимая «засахаренная сгущенка», от которой прячутся красивые редактора-баритоны. Но Анне негоже было бояться – ныне она сознательно писала «в стол», то есть в реку! Однако терапевтически исповедального эффекта не получалось – там хотелось урезать, здесь прибавить. Причесать непроизвольный поток чувств, на всякий случай вписаться в какой-нибудь формат, – а об искажениях в хронике событий и говорить нечего. Память человеческая тут успевает напортачить поперек мозга, недаром показания участников одной и той же эпопеи обязательно будут друг дружке противоречить. За примером далеко ходить не надо. Данила Дмитриевич упорно не помнил, как панически вопил Вадиму, что он оставляет его жену в покое – только пусть тот даст ему уйти восвояси.
– Аня, я такого не говорил. И даже если и говорил – я же о маме беспокоился! Я так ее измучил. Хоть мы с ней и ссоримся, но я знаю, что сам не подарок. Старушка много пережила из-за меня. Она бы совсем зачахла, если бы Вадим меня порешил. А ты тоже хороша! Зачем потащила меня к себе домой?! С точки зрения любого закона я не прав. Вторгся на чужую территорию. Увожу чужую жену. Ты же фактически меня этим подставила. Все могло кончиться гораздо хуже. Но все женщины таковы – они лживы и стервозны по своей природе. Сталкивают мужчин лбами и смотрят, что будет. Но моя беда, что я всегда их слушаюсь, а потом страдаю. А я за тебя знаешь как заступался перед Варварой?! Она была в истерике от нашего появления, а я умолял ее не выгонять нас, в ногах у нее валялся… Видишь, в какое положение ты меня поставила, Аня! И я все терплю, и тебе не в чем меня упрекнуть. Я честный и порядочный человек. У меня все четко. Это меня могут подвести, а я – никогда.
Матерый человечище, ничего не скажешь. Такому не повредят никакие детали и детальки, на которых строил свою дедукцию старик Холмс. А деталек-то хоть отбавляй, каждая из которых аннулирует догмат о непогрешимости папы Московского Данилы Дмитриевича, первого, или второго, или какого угодно, несть им числа… Насчет «в ногах валялся» Анна пробовала напомнить, что и на нее он яростным челобитьем воздействовал, требуя скорее приступить к совместной жизни. Вот она и приступила – в острый отчаянный момент, когда надо было поставить точки над всеми i, констатировать завершение одного брака и начало следующего. Забрать неспящего сына, которому нетрезвый папа не стал читать «Винни-Пуха» на ночь, – и бежать по мостам. И кого, как не любимого человека, просить о помощи в эту роковую минуту, прости, Господи, за высокопарность?! Чем, чем провинилась Анна, силы небесные… Разве что внезапностью порыва. Но мало кто из смертных может чинно и цивилизованно разорвать аорту. Честь и хвала тем, кому удается. Анна не входит в их число. Впрочем, «господа судьи и кулуарные арбитры, обращаюсь к вам, как достопамятный Гумберт Гумберт: неужели десять лет активной борьбы за мир в одной безумной семье не засчитываются?! Разве в ответ на миллион тумаков, моральных и физических, нельзя поставить точку в виде одного большого синяка. Неужто он – превышение необходимой обороны?».
