– Скажу, что я тоже собираю остатки хлеба, сушу, складываю в мешочек, на «черный день», который, надеюсь, и не наступит. Просто удивительно, что у нас пока не было серьезных сбоев в работе. Раньше ведь топтание хлеба, что продемонстрировал Пашка, не являлось таким уж вопиющим безобразием. Война, блокада вынуждают нас иначе взглянуть на воспитание детей. Сейчас, я уверена, мерилом нравственности надо считать отношение человека к хлебу, потому что хлеб – это жизнь! Мы это знаем лучше всех! И наши дети, коль плачут и готовы драться за пренебрежение к хлебу, сами сделали переоценку ценностей!
Вероника Петровна помолчала, силясь сдержать волнение. Потом, глубоко вздохнув, продолжила:
– Хлеб для нас, перенесших первую, самую тяжелую блокадную зиму, был не менее важен, чем воздух. Сколько мы потеряли наших родных и близких! Господи! Моя внученька Светочка! Ведь я почти всю норму хлеба отдавала ей, а спасти не смогла. И слово последнее было у нее не «мама», не «бабушка», а «хлебушко»…
Прижав платок к лицу, Вероника Петровна разрыдалась, медленно оседая на табуретку. Несколько секунд она сидела, не отрывая платок от лица.
Никто не пытался нарушить молчание, вспоминая, что пережила эта женщина, отыскав среди груды расстрелянных сотрудников госпиталя в захваченной немцами Нарве своего сына – военврача, невестку и раненую четырехлетнюю внучку. Сколько натерпелась горя, пока пробиралась с внучкой лесными тропами в осажденный Ленинград. Сколько приняла мук, видя, как гибнет на глазах последний росток ее прошлого, настоящего и будущего!
– Простите, мне иногда кажется, что сухарики я собираю для внучки, – тихо промолвила старшая воспитательница.
Все женщины сидели, тихо всхлипывая. Это была минута общей скорби, общего воспоминания о тех, кто, уходя из жизни, не знал большей драгоценности, чем хлеб.
– Еще раз простите. – Вероника Петровна расстегнула верхнюю пуговицу на блузке. – Я продолжу. У нас дети не просто безродные, а верящие, что их папы живы и бьют фашистов. Посмотрите на их рисунки: все они изображают войну. Папы в атаке на самолете, на коне, впереди всех. Блокада, голод оставили глубокий след. Попросите нарисовать, как они жили в ту зиму. Мурашки по коже бегут, настолько реалистично. У меня Наташа Невская нарисовала, как она жила с бабушкой последние дни перед тем, как ее привезли в детдом. Я спросила: что это за мышка сидит на щеке у бабушки? Она сказала, что это крыса, которая съела у бабушки нос. Не знаю, удастся ли вытеснить кошмарное прошлое из детской памяти сибирской природой, нормальным питанием и тишиной, не нарушаемой взрывами и пожарами. Мои дорогие! Я старше вас всех, у меня за спиной педагогический стаж больше, чем возраст каждой из вас, но настоящим педагогом я становлюсь только теперь, потому что уразумела две великие истины, которым буду учить детей, – хлеб и мир, мир и хлеб! Усвоив цену им, ребята будут расти благородными, сильными, справедливыми. А в отношении «хлебных запасов», создаваемых самими детьми, вы правы, Нелли Ивановна, запрет здесь не поможет. Мне вот что подсказывает интуиция: давайте закажем простенькие шкафчики на каждого ребенка, ведь такие шкафчики есть в каждом детском саду. Но в них должна быть полочка для сушеного хлеба. Может быть, когда полочка переполнится, ребенок сам придет к выводу, что запасы делать не надо.
