.
“Закаляя мускулы музы, он, как с железной палкой, ходил на прогулку с целыми страницами «Пугачева», выученными наизусть. Навстречу шла Каролина Шмидт, девушка сильно нарумяненная, вида скромного и смиренного, купившая кровать, на которой умер Шонинг. За груневальдским лесом курил трубку у своего окна похожий на Симеона Вырина смотритель, и так же стояли горшки с бальзамином… Пушкин входил в его кровь.” Именно благодаря этому пушкинскому чутью, когда набоковская фраза сама вольготно укладывается в памяти и слухе, мы можем выходить теперь со страницей из “Дара”, выученной наизусть. Навстречу из Сокольников бежит в плавках Годунов-Чердынцев. Неся в руках бумажный кулек с апельсинами, сходит с эскалатора Зина. Забивает козла на садовой скамье Щеголев сотоварищи.
Заметно ли, что Годунов учится не слогу, но взгляду, не мысли, но углу мысли (как бывает угол взгляда)? Набрасывая на плечи пушкинский черкесский плащ, он уже иными, зоркими глазами озирает окружающее, как бы переселяясь в чужую личность. (Позже, в “Bend sinister” и “Прозрачных вещах”, Набоков подробнее и темнее толковал это умение входить в чужую душу. Тот, кто говорит тристанов стих, сам есть в эту минуту Тристан: мысль вполне борхесовская. Единственное различие: Борхес сослагателен, Набоков же утверждает свою истину, веря в нее настолько, что не боится продлить ее и за границу жизни.)
Отсюда видно становится важное обстоятельство. В Пушкине Набокова интересовала не “литература”, и оттого и его собственная проза интересна не литературным своим свойством. Действительно, думается о Набокове, чувствуется он лучше всего в те минуты, когда человек не должен бы помнить о литературе вообще, – но, думая о Набокове, человек и занят вовсе не литературой. Это имя приходит на ум, когда идешь по бульвару, после тяжелой работы, чувствуя странную радость бытия. Грубо накрашенная женщина на скамейке раскуривает сигарету, особым образом запихнув огонек спички в торец коробка, хоть ветра нет. Отсутствие ветра заменяет присутствие привычки – и через эту мелочь, особую повадку вещей невольно вспоминаешь вдруг Набокова, который непременно приметил бы эту “интересную” деталь, блестку смысла, разбросанного по миру в осколках мельчайших как пыль, чтоб не ослепить человека. Во всю жизнь собирая и соединяя насколько возможно эти проблески воедино, Набоков вычленял из соединения их какую-то правду, – “выглядывая что-то, из-за плеча его невидимое нам”. В расположении этих мелких догадок, просветов и таилось сообщение Набокова, – литературой он пользовался, кажется, лишь как доской для выкладывания своего
