а. Потому трудно подавить постоянное желание обратиться к первоисточнику, вместо того чтобы плутать в иносказаниях секундарной литературы, – усвоив манеру взгляда, приняться глядеть самому.
Так Пушкин научил нашу литературу глядеть на мир, и так же Набоков в лице Пушкина присягал, конечно, не известному русскому поэту, но некоторому разрезу мысли, какой, по его мнению, ведет к свободе духа – и потому и мы вольны присягать теперь, в лице Набокова, этому взгляду, а не писателю, сколь угодно достойному[31].
30
Отказник русской традиции
Набоков писал о другом и по-другому. Вопрос, кажущийся отголоском какого-то большего вопроса, – насколько велика доля традиционности в прозе Набокова? является ли Набоков русским писателем или “космополитом”? – опять указывает на особость местоположения Набокова. (Интересно, что вид на проблему с разных сторон океана оказывается, как и положено противоположным взглядам, диаметрально разным: западная мысль ставит Набокову в коренную заслугу новаторство в прозе, русская же вменяет в вину отказ от “русской традиции”, – хотя, возможно, на стекле была написана лишь буква Я, понимаемая с нашей стороны как R[32]. Ответ однако однозначен. Набоков воспринимался всегда “модернистом”, продолжателем Кафки, соратником Роб-Грийе и Борхеса, отказником русской традиции, ненавистником Тургенева и Достоевского.) “Русским” или “американским” писателем Набоков никогда не был. Он был просто писателем, чьи темы равно воспринимаются человеком, вне зависимости от нации. Различия между нациями лежат на общественно-политической и культурной поверхности; Набоков же, занимаясь человеком вообще, раскапывал глубину, где “нет ни эллина ни иудея”[33]. Думается, Набоков никогда сознательно не ставил себе задачей создать новую форму прозы, – но пытался сколько возможно точно отразить звучание некоей ноты, известной ему. Звук ее однако оказался столь неожиданным, что при всей этической чистоте и приемлемости набоковское мировоззрение, вовсе не выпадающее из гуманистического русла русской литературы – было воспринято холодным и бездушным “модернизмом”. Однако модернистом Набокова можно признать лишь условно. Признать Набокова принадлежащим к школе Джойса, Роб-Грийе и других сознательных словотворцев было бы тем же самым, что причислить к ним всякого, кто имеет славную привычку, быв переспрошенным, отвечать другими словами.
Нужно не забывать также и о том, что Набоков – последний писатель русской литературы, писатель сослагательный. Что если б Великая Октябрьская осталась в истории мятежом или гапоновым воскресеньем? удержись Россия на роковом вираже? Набоков прошел по столбовой дороге русской литературы дальше всех, но не был нагнан преемником. “Луч Пушкина” освещал ему закатную дорогу, – и опыт Набокова так насущен и актуален для нас сейчас именно потому, что он продолжал русскую традицию, а не сохранял ее (в значении евангельской притчи о слуге и талантах серебра).
