— А теперь послушай, что я тебе скажу. Расписал ты все хорошо, как план посевной. Только и план, бывает, кувырком летит. То дожди, то заморозки. А тут война... Слава о тебе по всему району шла, и недовольных было немало. Вернешься ты с этим стадом, и на весь район снова слух пойдет: Коршуков вернулся. А кто такой Коршуков? Коммунист. Думаешь, немцы дураки? Сразу арестуют. Вот чем все это кончится. А мне как жить? Ни вдова, ни замужняя. Говорила я тебе: запишемся, Стась. Все отмалчивался. Думаешь, не знаю почему? Жена Сидоренка — врага советской власти... Ладно, смирилась. Любить и без разрешения сельсовета можно, без бумажки. Любовь, она без протоколов обходится. Но теперь как хочешь, а не могу дальше так жить. Пока не скроешься, покоя нигде не найду.
Коршуков все ниже опускал голову. Понимал, что Ядвися права. Хотелось согласиться с нею, но еще труднее было отказаться от своего решения сохранить колхоз до прихода Красной Армии.
— Что ты молчишь, горе мое любимое? Или, может, неправду сказала?
— Отчего же? Разумно... Потому и люблю тебя. А как подумаю, что люди скажут: "Сдрейфил Коршуков, спрятался, а нас бросил", так вся твоя правда наперекос идет.
— Мало ли что люди могут сказать. Какое тебе до них дело?
— Нет, Ядечка, людского слова надо слушаться. Вместе жили в счастье, вместе и горе делить будем. Конечно, остерегаться надо.
— Сам понимаешь, а суешься в пекло. — Ядя снова обняла Коршукова, взглядывая в глаза, попросила: — Иди, Стасёк, сейчас. К утру в Тишковке будешь. Если все тихо, жди. А если нет, сразу же топай в Заболотье.
Ядвига прижималась к Коршукову, гладила пыльные, жесткие, как проволока, волосы. Лаской хотела вырвать согласие. Но Коршуков оставался неумолимым.
— Убегать и не подумаю. Остерегаться обещаю.
Разошлись под утро, недовольные друг другом.
12
Колонну разбомбили на привале. Конвой кинулся в канавы, поднял стрельбу. Обезумевшие от страха люди не знали, нуда броситься. Крик, стоны, суета, стрельба, взрывы, натужный вой самолетов. Макар Сидоренок как-то быстро освоился. Сначала ему казалось, что первая же бомба поставит точку над его жизнью. Но бомбы падали, а он жил. Тогда Макар вскочил и побежал. Может, по нему стреляли, но пули миновали его.
В реденьком березняке Макар упал лицом на мягкий, пропахший плесенью мох и только теперь понял, что жив и на воле. Это и радовало и печалило. Лучше бы, конечно, освободиться по закону. Но когда это будет? Война, разруха, неразбериха... А тут подвернулся такой случай — как его не использовать? Да и немец прет, как черт за грешной душой.
