Послышались мягкие шаги по траве. Теплая, слегка шершавая рука коснулась головы. Ядя! Коршуков прикрыл ее руку своей:
— Чего не спишь? Поздно...
Ядя присела рядом, положила голову на его грудь.
— Боюсь я, Стасёк. Ой, как за тебя боюсь. Сердце от страха заходится...
Он, расслабленный женской лаской, положил ей руку на плечи, долго молчал. Ядя приподняла голову, стала целовать губы, щеки, лоб.
— Родной мой, не возвращайся в Тишковку. Иди сегодняже в Заболотье, к моей тетке. А что, если Макар вернется? Как подумаю — жить не хочется.
Коршуков, растрогавшись, погладил ей голову. Волосы еще не просохли после купанья, душисто пахли озерной водой.
— Чудачка ты, Ядя... Макара твоего давно в Сибирь выслали. Назад ему долго идти. А немцы... Думаешь, немцы здесь долго удержатся? Вот потому и в панику кидаешься. А я все рассчитал. Как по писаному война идет. Теперь вот погода стоит, ну и прет немец. На машинах или на мотоциклах где хочешь можно проехать. А пойдут дожди, вся его техника застрянет. Мы вот уж две недели в дороге. Десять дней во вражеском тылу. А много ли ты гитлеровских войск видела? В том-то и дело, Ядя. Солдат у Гитлера немного. Бьет бронированным кулаком, а тыл — дырявый. Брось сюда несколько эскадронов конницы, так до самого Берлина можно идти без остановки... — Коршуков немного помолчал. — Перед самой войной попала мне в руки книга одного царского офицера. Читал я ее тогда без особой охоты. Думал: что может сказать царский полковник? Но теперь вижу: умный человек был. "Наполеон, говорит, всему миру доказал: победить русских никому не удастся". Хоть и царский офицер, а слова правильные.
Станислав Титович сел на возу, достал махорку, закурил и продолжал, словно хотел убедить самого себя:
— Гитлер, как и Наполеон, на Москву бьет. Думает, сотрет Москву — конец всей России. А того не понимает, что от его границы до Москвы — тысячи верст. А за Москву еще десять тысяч. Да с севера на юг столько же. По одному солдату на километр поставь — и все гитлеровское войско утонет в России, как горстка мокриц в океане. Вот почему, Ядечка, не боюсь я немцев. Вот почему и коров назад гоню. Гитлеровцы подохнут, как тараканы от мороза. А нам жить надо.
Коршуков умолк. Сидел, опершись подбородком на острые колени. Правая рука лежала на Ядвисином плече. Эта безжизненная холодная рука почему-то раздражала Ядвисю. Бывали такие минуты, когда горячо любящая Ядвися чувствовала, что Коршуков отдаляется от нее, угадывала эти минуты своим женским чутьем. Отшатнулась, словно обожгла плечи.
