Прусова сжала зубы, уперлась руками в колени.
— Какая вы, однако, сволочь, Иван Анисимович. Такое вы знаете, как называется? Предательство!
— Это же между нами,— несмело проговорил Валенда, думая над тем, какой линии ему держаться, если эта одержимая расскажет об их разговоре Галаю,
Прусова набросилась на Валенду:
— Как же вы воевать намерены, ежели уж теперь сомневаетесь? Сегодня ошибки ищете, а завтра, может, к немцам побежите?
Спокойный, сдержанный до этого Тышкевич вскипел:
— Слишком много на себя берешь, Прусова. Я не сомневаюсь, а хочу... хочу все осмыслить своим умом, чтобы знать, что людям говорить. И ты не имеешь права сволочью меня обзывать.
Прусова исподлобья смотрела на Тышкевича, терпеливо ожидая, пока он кончит оправдываться. Тышкевич наконец умолк и вытер платочком вспотевшую лысину.
— Затем и сказала, чтобы панику не поднимали. С другими я бы не так говорила.— Она вынула из кармана браунинг.
Валенда ужаснулся. Такая застрелит и глазом не моргнет... А Тышкевичу, казалось, Верина резкость понравилась.
— Ты права, Вера, теперь не время искать причину неудач. Но знала б ты, как горько и как больно! Недоедали, недосыпали, ходили разутыми и раздетыми, голыми руками страну из пропасти вытаскивали и вытащили, а теперь все дымом, все прахом идет... Когда утром увидел, как загорелся город, хотел пулю себе в лоб пустить.
— Думаете, Ленину легче было, когда Деникин к Москве подходил?
— Эх, Вера, Вера... — покачал головой Тышкевич.
— Выстоим! — бодро ответил Валенда..
— Уж лучше помолчи, Валенда,— оборвал его Тышкевич.— Ни черта ты не понял.
Валенда обиделся.
— Хорошо, что ты понимаешь. Университеты не все могли кончать. Кому-то и в обозе горб приходилось гнуть.
Спор как неожиданно возник, так неожиданно и погас. Люди, недовольные друг другом, лежали молча. Валенда громко сопел — злился.
Тышкевич смотрел в небо, затянутое бурой тучей дыма. Вчера над городом оно было светло-синим. И ничто, кажется, не предвещало беды. А сегодня с утра город загорелся. Говорят, три фашистских танка ворвались на окраину и кто- то поторопился отдать приказ истребительному батальону поджечь город. Было обидно, что он горит, когда немцы еще где-то километрах в тридцати от него. У Тышкевича на глазах навернулись слезы. Он незаметно их вытер. "Прусовой не понять меня,— подумал он.— Молодые — они на готовое пришли. А я помню, как закладывался фундамент каждой фабрики. И не потому я начал с нею говорить, что сомневаюсь. Больно мне. Больно и горько. Так больно, что сердце сжимается... Она не знает, как трудно все начинать сначала. А я знаю. Она просто наивна. Девчонка еще".
