"Предатели, изменники!.. — дрожал от возмущения Валенда. — Что делают? Под фашистскую дудку пляшут. Такие продадут, гады, за будь здоров! И нечего им доказывать, что фашисты звери".
Валенде вдруг захотелось, чтоб эту веселую игривую девку изнасиловали солдаты. Тогда, кажется, не улежал бы на чердаке, спрыгнул и крикнул бы на все село: "Ну что, видели, слышали? Веселились?.."
Он слышал, как снова зарокотали машины, как прекратился разговор...
— Виктор Васильевич, — послышался голос Данилы. — Миновала беда. Перетрусил я, не приведи господь. Надо же было под самым хлевом клуб устроить.
Валенда поднял голову. Данила смущенно смотрел на его заплаканное злое лицо.
— Какая это проститутка в сарафане с ним заигрывала?
— Ты про докторшу? Людмила Герасименя. Наша, деревенская.
— Я ее, суку, первую к стенке поставлю.
Данила удивленно таращил глаза. Молчал.
10
Баталов раскрыл глаза. Над ним синело бесконечно глубокое небо. В нем раскачивалась веточка, ярко-зеленая и какая-то нежная, слабая. Было очень тихо и необыкновенно светло от яркого солнца.
Он застонал не столько от боли (боль была тупая и далекая), сколько от этого яркого света, режущего глаза, и от того отчаяния, которое вдруг его охватило.
"Почему я лежу здесь? — подумал он и попытался подняться — резкая боль пронзила его тело. — Я — ранен..."
Это открытие его не испугало. Наоборот, было приятно лежать, слушать далекую и словно чужую боль; ничего, кроме нее, не существовало на свете. Вокруг царила мягкая тишина, и в ней одиноко, и печально звенели колокольчики.
"Ну вот я и ранен, — думал Баталов. — А я боялся. Оказывается, не так уж страшно. Лежишь и отдыхаешь. Как тихо! Лес и тот не шумит. Почему я никогда не слышал этой тишины? Самое дорогое на свете — тишина. Она прозрачна и молчалива. Почему я не любил тишины?.. Ах, каким я был глупым! Тишину надо любить... Она успокаивает. Потому я и боюсь, что ранен... Только бы мама не плакала. Она подумает, что мне больно. А мне хорошо. И тихо. Вот если бы всегда было так тихо на свете..."
Он стал придумывать слова, какие надо сказать матери, чтоб она не волновалась. Они возникали легко, такие прочувствованные, ласковые слова, от которых становилось немного грустно. Он знал, что эти слова тронут материнское сердце, и она, хоть и заплачет, но будет благодарна ему за тревогу о ней.
Мать появилась совсем неожиданно. Стояла над ним, печально смотрела ему в лицо. Он знал, что лицо его похудело, заросло, и не хотел, чтоб мать видела, как было трудно сыну, когда началась война. Он сказал, стараясь не смотреть в материнские глаза: "Мама!" — и не знал, что еще можно сказать. А она по-прежнему с упреком смотрела на него и качала головой.
