— А что я тебе говорила? Недобиток кулацкий. А ты за него заступалась...
— А скоро вернешься?
— Скоро. Дверь не запирай.
Дождавшись темноты, Вера ушла.
Хата Прусовых стояла на отшибе, метрах в восьмистах от деревни. Ее собирались перевезти в поселок, но не успели.
Вера Гавриловна шла по знакомой тропинке в деревню. По ней она ходила в школу, потом в сельсовет на работу. Возле тех вон кустов тальника Вера однажды встретила Никиту Самороса. Давно это было.
— Ты чья? — спросил он тогда у Веры.
— Теклива.
— Прусова?
— Ага.
— Молодчина. От всей советской власти тебе спасибо. Классовый враг, доченька, не дремлет. Ему старое хочется вернуть, вот он и прячет хлеб, скотину режет. Теперь этот саботажник Сысой попотеет для народа.
На Саморосе короткая черная кожанка, подпоясанная ремнем, кожаная фуражка с маленьким козырьком, синие галифе, раздавшиеся вширь, от чего Саморос, при своем большом росте, казался еще более высоким. Вера смотрела на него снизу вверх, стыдливо пряча руки за спину.
— Учись хорошенько, доченька,— говорил Саморос, подкручивая черные усы. — Нам до зарезу нужны такие, как ты, преданные партии. Кончишь семилетку, приходи ко мне. Любую работу дам.
Вера старалась учиться, потела над книгами, бойко отвечала на уроках. Ее хвалили, советовали поступить в техникум или на рабфак. Но, кончив школу, Вера пошла работать в сельсовет счетоводом.
Работы тогда хватало. Шло наступление на единоличную деревню. Мужик, крепко уцепившись за землю, сдавался туго. Огрызались кулаки и подкулачники, исподтишка, незаметно вели атаки на новые норядки. Вера с Саморосом носились по сельсовету, митинговали, доказывали, увещевали. Иногда Никита хватался за скользкую рукоятку нагана, когда осатанело в президиум лезли бабы, чтобы стащить Самороса за широкие галифе со сцены — на расправу бородатым мужикам.
Никита Саморос — человек неукротимой энергии, нечеловеческого упорства — был до краев переполнен лютой ненавистью к богачам и ко всем тем, кто хоть одним словом высказывал свое недовольство новыми порядками, тянулся к старому.
Ненавидел он и свою жену, толстопятую, пышногрудую Степаниду.
Целыми днями сидела Степанида на крыльце бывшего поповского дома, лузгала семечки, наблюдала сонными маленькими глазками за понурой деревенской улицей; заметив баб, зазывала их к себе, жаловалась на Никиту, выпытывала, где и с кем он бывает. За день набирала полный подол сплетен, а вечером поедом ела Никиту, кричала, плакала, швыряла в Самороса все, что попадалось под руку.
