Кончив бомбить, самолеты разворачиваются над лесом, строятся по три в ряд и летят на запад.
— Ты только погляди! Как на параде, сволочи... — В голосе Тышкевича гнев, отчаянье и восторг одновременно.
— Чем не парад...— пробормотал Валенда.— Такой парад, аж тошно. В начале войны хоть зенитки по ним били — тогда все же веселей было. А теперь летят, как над своей землей.
— Зенитчики еще вчера отступили...
— Когда же мы перестанем отступать?
Вопрос Валенды повис в воздухе. Тышкевича и самого терзали эти невеселые мысли. Терзали, может, даже больше, чем Валенду.
Сколько раз он рассказывал своим ученикам о священных и неприкосновенных рубежах Родины, и рассказывал не просто по обязанности, а вдохновенно, убежденно, глубоко веря тому, что говорил. Политруком роты он участвовал в походе в Западную Белоруссию и Литву. Он видел там на марше и наши танки, и артиллерию, и пехоту в сомкнутых колоннах. Все было внушительно... Только паникер мог не верить в непобедимость Краоной Армии... Припомнился один день в золотистом осеннем наряде.
Тогда его из Литвы отозвали на работу в районо. В первый же день ему пришлось выступить на слете отличников учебы.
В большом зале районного Дома культуры было солнечно и шумно. Когда он поднялся на трибуну, ребята с восторгом и завистью смотрели на него, как на прославленного героя. И эта восторженность, и аплодисменты, и вся атмосфера слета, торжественная и возбуждающая, помогли ему, скупому на слова, говорить вдохновенно и образно.
"Я, друзья мои, видел море, которое каждый день наступает на берег и откатывается назад, оставляя за собой горы песка. Даже штормы не могут помочь волнам добраться до леса, где каждое дерево похоже на бдительного часового. Мировой империализм, как и бешеные штормовые волны, бросается на Советский Союз, стоящий, как гранитный утес, и я завидую вам, что вы никогда не узнаете ужасов войны, разрушений и интервенции, которые изведали мы на своем жизненном пути..."
Ему снова дружно аплодировали.
Тышкевичу казалось, что он слышит эти аплодисменты (это по вершинам деревьев прошелся ветер), но теперь они вызывали не радость, а боль и стыд. "Что думают теперь те мальчики и девочки, которые так дружно аплодировали? Возмущаются? Презирают? Ненавидят? Разве я виноват в том, что произошло? И кто виноват..."
Тышкевич хмурился, стараясь спокойно разобраться в промахах первых месяцев войны, словно ему надо было держать ответ перед бывшими своими учениками за все, что происходило на свете.
