— Это я, Василий Васильевич... Я, Ланкевич.
Сухаревский подвинулся. Михась сел рядом с ним. Сразу стало спокойней на душе. Свой человек и к тому еще военный... С таким не пропадешь...
— Откуда же ты взялся? — Сухаревский, кажется, был недоволен.
— Отступал, как и все, да вот на десант напоролся. Вероятно, и вы тоже? Там какой-то рыжий капитан командовал.
Сухаревский молчал. Где-то неподалеку рвались бомбы. От назойливого гудения самолетов, казалось, дрожит земля.
— Василий Васильевич,— начал Михась,— тут одна девушка говорила, что на Демидовский тракт еще можно проскочить через Глоданики.
— Почему же ты не пошел с ней?
— Она к родителям идет.
— Вот видишь, к родителям. А мне через Глоданики... Чудак ты, меньше слушать надо.
Тут, в чаще, было душно. Сухие иглы осыпались с еловых лапок, попадали за воротник, щекотали шею. Михасю надоело сидеть. Как только перестали бомбить, он вылез из убежища.
В овраге, как и раньше, было ослепительно светло. Как и раньше, над клевером звенели пчелы и, кажется, в воздухе пахло свежим медом. Под горкой на самом солнцепеке разросся чабёр; казалось, что склон горы кто-то засыпал сиренью. "Чабёр цветет,— подумал Михась,— и вечно будет цвести. Даже когда нас не будет".
Теперь, когда не было слышно разрывов, казалось, что на свете нет войны, нет отступления, что все это — страшный сон.
Оба стояли и смотрели в чистое синее небо, на котором не было ни тучки, ни облачка.
Яркое солнце слепило глаза, перед ними мелькали желтые круги.
По узкой тропинке поднялись вверх. Остановились на пригорке.
Места были незнакомые, но пейзаж тот же, что и в родных Ковалях, где прошло Михасево детство. Отсюда местность поднималась на восток цепью зеленоватых, поросших молодым ельником холмов. На запад — такие же холмы, но они видны как бы сверху. Между ними болотца, ручьи, луга, синие гривы леса. Отсюда местность понижается до самого города. Отсюда, как с птичьего полета, видно все родное Поддвинье.
Михась смотрел на эту чарующую красоту, забыв о войне и всех ужасах, происходящих на свете.
— Куда же мы пойдем? — спросил Сухаревский.— Видимо, каждый своей дорогой.
Михасю стало обидно: вот уже второй человек не хочет идти вместе с ним. Идти одному страшно. Нарвешься где-нибудь на десант, пристрелят, и никто никогда не узнает об этом. Сказал, не скрывая разочарования:
— Мне, наверно, лучше домой повернуть. Уж все равно...
— А ты откуда будешь?
— Из Ковалей я.
Сухаревский обрадовался:
