— Зайчик мой, — порадовавшись контакту, Эсми тоже отказывается себя сдерживать. Крепко держит сына, целуя его виски, — все хорошо. Все будет очень хорошо. Ты замечательный.
— Не ставь ничего из происходящего себе в вину, — дает совет папа, — я вижу твое лицо, и мама видит, истинным. А остальное — неважно.
Эдвард, так по-детски недоступно, так грубо с точки зрения правил приличия прижавшись к Хорошей, едва ли не хнычет.
Он помнит, он все помнит, что произошло. На острове, когда μητέρα умирала, когда не стало папы, когда на Родосе его хотели убить за кулончик… все, до последней капли.
А потом, в клинике? А потом, когда Карлайл то и дело проводил ночи напролет у его постели, заговаривая зубы и отвлекая от боли (у Эсми плохо получалось, она сама начинала плакать), когда вместе с медсестрой научился подавать ему еду с ложки, когда переплатил в четыре раза, заставив ускорить дело о признании их опекунами маленьких Эйшилосов… Карлайл действительно его любил. Больше, чем папа.
А Эсми… Хорошая… в ней не умещалась ласка по отношению к ним обоим — и Эммету, и Эдварду. Она могла и зацеловать, и залюбить, заобнимать настолько, что становился зависимым.
Алексайо уже теперь, проведя едва четыре месяца с приемными родителями, не может представить себе прошлой жизни. Как можно существовать без объятий? Как можно не слышать коротких историй перед сном? Как можно не понимать, не ведать значения «любить» тех, кто прежде был чужим…
Эдвард обнимает маму и отца, не отстраняясь, и понимает, что на деле он боится всего одной вещи. Она же и его главный кошмар — что Каллены растают, оказавшись таким приятным и долгим, но сном, а он и Эммет опять окажутся на самом дне, в бараке Диаба, вместе с вареной рыбой и лошадьми… а его уже тошнит от запаха лошади…
— Давайте украсим все же эту елку, м-м? — зазывающе предлагает Эсми, ласково поцеловав лоб сына, — на тебе гирлянды, Эдди, на тебе шарики, Лайл. А когда наш Медвежонок проснется, — она с материнским обожанием, такой же силы, какое было обращено и к Эдварду, оглядывается на прикорнувшего Эммета, — он ознаменует начало праздника нашей верхушкой.
Карлайл одобрительно кивает, многозначительно взглянув на старшего сына, а Эдвард… он, утирая несвоевременные слезы, чувствует себя, наконец-то, дома.
Настолько же, насколько, похоже, желал Натос, забирая из магазина свой снежный шарик.
* * *
Их сотня.
Тысяча.
Миллион.
И все разные, яркие, необыкновенные. Произведение искусства.
