Эдварду становится жарко и холодно одновременно. Он слышит, как бьется собственное сердце в ушах.
— Сын, — сзади, сменяя собой пустое пространство наряженной гостиной, появляется Карлайл. Высокий и сильный, он говорит серьезным, но в то же время мудрым тоном. Не дает оснований себе не верить. — Никогда такого не произноси.
Эсми, с горькой усмешкой подняв часть гирлянды с пола, закидывает ее на ветвь елки.
— Ты самый красивый, — мягко убеждает она, становясь рядом. Ее костюм, столь гармонирующий с Карлайлом и елью, не остается незамеченным. Зеленый. От него спокойнее. — Мой мальчик, я видела множество детей. И ты можешь мне поверить…
— Это неправда.
— Правда, — мистер Каллен прикасается к его плечам, как всегда стремясь доказать свою преданность, — такие вещи, Эдвард, делают нас уникальными и необычными, не более того. Ни одна внешняя особенность не является пороком. Гораздо важнее то, что у тебя внутри.
Ксай смаргивает слезинку. Две.
Он вдруг поднимает руку, ощутив жгучее желание что-то доказать и, отведя ее чуть назад, с размаху ударяет себя по щеке. По правой. Немного в стороне от старого шва.
Даже не морщится, просто пугается звука, прозвучавшего из ниоткуда. Нулевая чувствительность.
Кажется, на диване шевелится Эммет.
— Ну и что ты делаешь? — грустная Эсми наклоняется к нему, любовно потирая наверняка покрасневшую кожу.
— Это — неправда, — Алексайо сглатывает, с трудом удержав в плену еще немного слез, — некрасивый… и елка некрасивая из-за меня… простите…
— У нас самый чудесный мальчик, — не принимая ни оправданий, ни жалостливости сына, отметает Карлайл, — и он чудесно украшает елки.
Губы Ксая с той стороны, где им позволено, дрожат.
Хмурая Эсми присаживается перед ребенком, ласково целуя сначала одну его скулу, затем вторую. Игнорирует неподвижность кожи, зажатость мальчика и просто его слова.
— Никогда не стесняйся своего лица, мой милый, — сокровенно просит она, — однажды оно притянет тот взгляд, что ты уже никогда не сможешь отпустить.
Эдвард не совсем понимает мать. Однако говорит она так трепетно, так ласково, еще и убежденно, что смысл где-то теряется. Остаются эмоции. Мама никогда не лишает его эмоций.
— Мы любим тебя таким, какой ты есть, Эдвард, — приседает рядом, признается ему Карлайл, — и Эммет тоже. Ты знаешь.
Ксай, поморщившись, вынужден это признать.
Он своевольно, игнорируя призыв сознания быть сдержанным, а слезам — не литься, плачет явнее, протягивая родителями руки. И с трепетом, с благоговением встречает то, как нежно обнимает его мама. Как внимателен отец.
