Ободренный, со смятенным смешком, но Алексайо поднимается на ноги. Правда, прежде чем отправиться к рождественскому дереву, на мгновенье касается родителей взглядом.
Они служат идеальным дополнением друг другу: оба в зеленом, оба тепло улыбаются ему и оба… одинаковые. Даже у μητέρα (мамы) и μπαμπάς (папы) не было таких взаимоотношений. Добрый будто бы окружает Хорошую куполом, закрывает собой, обволакивает. Он знает, когда она улыбается, знает, когда плачет… и никогда, никогда он не оставляет ее ночью. Μπαμπάς порой уходил из дома Бог знает куда сразу же, как μητέρα засыпала.
Впрочем, в свою очередь, мама отвечает своему Доброму все так же заботой. Она никогда не позволяет ему уйти на работу не позавтракав, а вечером встречает с нее вкуснейшим горячим ужином, она то и дело касается его, не давая забывать о том, что чувствует, и глаза ее, едва произносит его имя или же просто проходит мимо, горят. Счастливо.
Ευτυχία (счастье).
— Будет хорошо, если я повешу сюда? — неловко зовет Эдвард, в нерешительности замирая перед огромной елью. Все так выверено и просчитано, что гирлянды создают сложные узоры, а шарики-шишки дополняют их, безукоризненно встраиваясь в композицию. Эсми потратила уже больше часа на эту елку… а ему все испортить?
— Милый мой, куда угодно. Это твоя гирлянда.
Алексайо вздыхает. Это сложнее, чем кажется.
Но все же, он приподнимается на цыпочки, обхватив гирлянду ладонями, и забрасывает ее повыше, к шарикам. Едва не задевает их.
Отступая на шаг назад, Ксай изучает свою работу.
Картина, прежде столь правильная и интересная, приобретает пятно на своей репутации. Красной полосой, едва ли не кровавой, гирлянда разрезает ель пополам. Иголки приминаются, а шарики чуть провисают.
Ужасно…
— Не надо! — Эсми мгновенно появляется рядом, едва мальчик намеревается сдернуть гирлянду обратно, — очень красиво, Эдди.
— Она портит…
— Неправда, — женщина отрицательно качает головой, блестящими глазами оглядывая елку, — наоборот, посмотри, она уникальная.
— Она красная… — Ксай против воли вздрагивает, проведя единственную ассоциацию, — а еще страшная — как мое лицо.
Отпускает гирлянду. Но отшатывается от нее, словно от огня, ощущая, как печет глаза.
Все не так. И елка, и комната, и эти украшения, которые мерцают… Эммет спит, чуть изогнувшись на диване, и лицо его расслабленно, но живо. Со всех сторон. Он правда красивый. Его правда можно захотеть усыновить. А с какой стати этим неравнодушным, замечательным людям сдался маленький потрепанный уродец?
