Кондарев подумал: «А он все-то смеется. Ничего-то мальчик не знает!» Он сказал вслух:
— Чего ты все смеешься?.. Точно цыпленок!
Опалихин, не слушая его, продолжал:
— Я сейчас из лугов и хотел только переодеться и к тебе. Посоветоваться кое о чем. Недаром же я зову тебя лучшим другом.
— Этого не надо. Не надо, брат, — вяло и даже как будто ласково проговорил Кондарев, трогая его плечо.
— Чего? — с недоумением поднял на него глаза Опалихин. И вдруг, всмотревшись в его лицо, он изумленно воскликнул:
— Да что ж это тебя, братец, так перевернуло? Ведь на тебе лица нет!
— Да что ты? — устало усмехнулся Кондарев.
— Еще бы! — повторил Опалихин с участием. — На тебе просто лица нет. У тебя не припадки ли печени? — добавил он и замолчал.
Крупные дождевые капли запрыгали по Вершауту. Над лесом что-то протяжно загудело и сердито отрывисто рявкнуло. Волны зашипели, прибивая к берегу в порошок истертую пыль соломы и навоза, а кое-где трупики красных жучков.
Вокруг сильно потемнело.
— Куда ж мы, однако, идем? — спросил Опалихин. — Нас захлещет дождем. Он оглядел затянутую свинцовой сеткой дождя окрестность. — Сейчас мы как раз под Ложбининским садом, — продолжал он, слегка отворачивая лицо от ударов ветра, — и знаешь, что? Пойдем на обрыв в беседку и потолкуем?
Кондарев молча кивнул головою. Они полезли вверх по крутому скату, наклоняясь вперед и скользя ногами. Вокруг них резко свистел ветер и за их спинами кто-то негодующе ревел, бряцая железною цепью.
Дождь сразу полил как из ведра, точно наверху внезапно что-то порвалось.
— У-ф-ф, — отдувался Опалихин, вбегая в беседку, — однако, нас все-таки слегка вспрыснуло! — Он снял серую шляпу, стряхнул дождевые капли и, все еще тяжело дыша от быстрого бега по крутому скату, опустился в кресло.
Кондарев сел на стул у окна, у противоположной стены.
В беседке было темно; только большие и громоздкие подсвечники, изображавшие сатиров, мягко светились во мраке матовой бронзой. Сад гудел и шипел под дождем. Кондарев сидел у окна и во все глаза глядел на Опалихина. Он только сейчас заметил, что его лицо носило выражение сконфуженности. На Опалихине был синий домашний пиджак, голубая мягкая косоворотка и высокие полевые сапоги.
— Ну, что ты мне скажешь? — наконец спросил он Кондарева, сдвигая на затылок серую шляпу и вытягивая ноги.
— А ты мне что скажешь? — вопросом же отвечал
Кондарев, с любопытством рассматривая это новое выражение его лица.
— Мои дела очень плохи! — печально махнул рукою Опалихин. — Вся губерния, как один человек, считает меня за вора. — Он умолк.
