Она тешится его страданиями.
— Нет, никакой пощады, раб! Моя милость исчерпана, и я хочу, чтобы тебя высекли, высекли беспощадно, и я назначила тебе целых двадцать пять ударов, чтобы ты не так скоро забыл этот урок!
— Госпожа! — вскрикивает он, и краска покрывает его красивое лицо. — Нет, госпожа, нет, этого не может быть, я не перенесу, сжальтесь надо мной. Я хочу….
— Молчи раб, — повелевает она строго, — у тебя нет воли!
Его губы болезненно сжимаются.
— О, госпожа, госпожа!..
Она гневно сдвигает брови.
— Ты замолчишь, раб?! Ты не смеешь говорить, когда я тебя не спрашиваю. Запомни же, наконец, что ты мой раб и не имеешь никакой воли.
Он дрожит, и, как дуновение, срывается с его уст:
— У меня нет воли!
— Скажи это громче!
— У меня нет больше воли!
— Еще громче!
— У меня нет больше воли.
Ярко вспыхивают ее глаза, и, видя, как подавлена его гордость, она довольно смеется.
— Готовь ванну, раб!
Он вскакивает и направляется в соседнюю комнату с белыми обоями и зеркалами. В ней стоит серебряная ванна, которую он и наполняет водой. Затем, с широкого туалетного стола с сотнями хрустальных флаконов, душистых пасту, светлых кусков английского мыла, духов и других принадлежностей туалета, он берет несколько пахучих эссенций и вливает их в теплую воду.
Ванна для розового пахучего тела его властительницы готова. Он снова спешит к ней для услуг.
— Ванна готова, госпожа!
Она развязывает бантик на плече и стоит перед ним нагая и прекрасная, как греческая богиня. Невольно он падает на колени и не смеет поднять глаз, когда гордая женщина проходит мимо него. Но, когда после ванны он укрывает ее тонким полотном и обтирает ее, его чувство закипает, он вздрагивает и отпускает край простыни. В тот же момент он чувствует пощечину и раньше, чем опомнился, вторую.
— Не зевай, глупый раб! — бранит она гневно. — Или ты, неуклюжий, хочешь, чтобы я побила тебя плеткой!
Он больше не владеет собой. Он падает к ее ногам, он обнимает колени и говорит, заикаясь:
— Да, бей меня, бей, моя госпожа!
А она громко и грубо смеется и исчезает в своем будуаре, оставляя его валяться на полу в отчаянии. Она возвращается закутанной в мягко облегающий ее фигуру и издающий острый возбуждающий запах ценный мех. Руки заложены за спину.
— Иди сюда, Григорий! — приказывает она равнодушным тоном. И он крадется к ней, как собака. — Еще ближе, совсем близко, так!
Он наклоняется. Его голова тесно прижата к ее меху. Он не жалуется; сладкая дрожь проходит по всему телу; запах меха бичует его нервы. Она медленно вытягивает из-за спины руку, в которой держит ременный хлыст, и медленно подымает его. Ее жестокий взгляд презрительно падает на спину раба, так часто служившую ей сиденьем. Немилосердно свищет первый удар. Раб стонет, не меняя своего положения. Она смеется, подымая руку и бьет, бьет так, что хлыст гнется.
