Но со временем жестокость его властительницы становится для него ужасной пыткой. Госпожа из Scherwo сидит в своем мягком кресле, в своем будуаре, отделанном красным плюшем. Ее голые ноги отдыхают на шкуре пантеры, густые волосы льются золотым потоком по голым атласным плечам. Ей жарко, она нетерпеливо сбрасывает с себя одежду, и ее мягкое, освобожденное от мешающего покрова тело потягивается в теплом воздухе комнаты.
Затем она надевает капот из нежного индийского шелка, через который просвечивает ее пышное тело. Босыми ногами шагает она своей эластичной поступью хищного зверя по дорогим мягким коврам, к полуоткрытой двери, ведущей в переднюю, и кричит:
— Г-р-и-г-о-р-и-й!
Он приближается к ней боязливо и у двери падает на колени, как раб, скрестив на груди руки.
Госпожа полуложится на chaise-Ionque[5], не смущаясь тем, что видны ее голые ноги. Ее душистые кружева вздымаются, как рой бабочек.
— Поцелуй меня, раб! — лепечут ее красивые полные губы.
Блаженный ужас охватывает коленопреклоненного раба. Тихо подходит он к отдыхающей госпоже, и его влюбленно-пьяный взгляд скользит по ее прелестям, скорее открытым, чем сокрытым.
Затем он наклоняется над ней и прижимает свои горячие уста к розовым пальцам ее ног. И снова он ждет, коленопреклоненный, дальнейших приказаний. Он чувствует и горячее дыхание госпожи и нежный запах духов, исходящий от нее. Лениво поворачивает баронесса свое тело к нему так, что ее пышные формы еще резче выделяются. Стальные серые глаза пронизывают насквозь глаза слуги. Ее рот с темно-красными губами вампира, звериным хищным прикусом острых зубов и презрительной усмешкой, имеет что-то манящее, нежное и вместе с тем жестокое.
— Когда же ты, наконец, образумишься, Григорий, и успокоишь свои глупые чувства?
Он вперился в нее горящими широко раскрытыми глазами и произнес усталым беззвучным голосом:
— Я не могу, госпожа, я не могу. Лучше умереть, чем умертвить свои чувства!
И его голова опять опускается на стонущую грудь. Ее большие глаза загорелись торжествующим блеском. Дикая демоническая улыбка появилась на ее полных губах, но лишь на момент. Ее лицо опять принимает привычное, неподвижно-холодное и строгое выражение, и она говорит надменным голосом:
— Тогда я тебя высеку, раб, чтобы ты, наконец, научился смотреть на меня, как на свою госпожу!
Он вздыхает и пугается, как бы чувствуя уже на себе еще только обещанное орудие пытки.
— Пощадите, госпожа, пощадите, — бормочет он в отчаянии.
