В последний день, когда я, в сущности, принял уже все дела и мы должны были сделать переход на другую базу, Федор Павлович решил попрощаться с экипажем в море. Рано утром, задолго до подъема Военно-морского флага, я пришел на лодку и удивился: Федор Павлович в парадно-выходной тужурке с орденскими колодочками в четыре ряда, в свеж-белой рубашке с накрахмаленным воротничком ходил по отсекам и хозяйским глазом проверял оружие и технику. Оказывается, он не был дома, ночевал в каюте. Ему хотелось как-то продлить свое пребывание на корабле, хоть несколько часов дольше прожить тем, чего лишался без возврата. Но при встрече со мной он снова держался так, как будто бы ничего не произошло, как будто бы многие годы, проведенные вот здесь, в тесных отсеках, для него ровно ничего не значили, и он свободно с ними расстается.
Федор Павлович поинтересовался, в котором часу выход, хотя знал время точно, потом попросил познакомить его с планом тренировок. Он выслушал меня внимательно, спросил, все ли я учел, хорошо ли продумал. И в голосе, и во взгляде его было как бы тихое снисхождение к моим незначительным просчетам, словно он знал о них, переболевши ими задолго до меня, и теперь допускал их для меня, принимал, зная что-то другое, более главное, еще не пришедшее ко мне.
На какое-то мгновение Федор Павлович задумался и, казалось, забыл о моем присутствии. Потом лицо его вдруг неуловимо заострилось, стало непреклонным и строгим, глаза в сетке морщин уже смотрели на меня проницательно и остро. Я ждал дальнейшей откровенности. Но Федор Павлович, наверное, не хотел быть в словах равным своим переживаниям, поэтому заговорил не о том, о чем подумал:
— Вы знаете, сегодня чуть было не применил власть, но вспомнил, что командир на лодке не я, а вы. Лейтенант Кузин удивил меня своей грубостью.
И Федор Павлович рассказал: он отдыхал в каюте, и вдруг его оглушила тирада грубых и бранных слов. Федор Павлович вышел из каюты и увидел, как Кузин непристойно ругал матроса Федотова. Кузин кричал, а матрос в ужасе смотрел на его лицо— оно было злым, бесстыдно голым. Он кричал, а с губ матроса сходила улыбка, затухали глаза. Они остановились, как у перепуганного человека, который не верит ни в радость, ни в справедливость,
— Вы считаете, мне следует Кузина наказать? — спросил я совета.
— Воля ваша, — уклонился Федор Павлович.— Решайте сами.
И я подумал: настало время, когда тебе во многих вопросах уже никто не советчик. Ищи сам путь к истине.
