— У вас красивые руки.
Лида пристально посмотрела на меня.
— Нет, еще глаза... ресницы и вообще...
Краски над морем совсем расплылись и погасли. Я уже не различал ее лица. Стал накрапывать редкий дождик. На развилке дорог мы остановились.
— Спасибо, Антон Васильевич. Дальше пойду одна.
В голосе Лиды была нескрываемая благодарность. Я уходил от нее к себе на корабль, но все оставалось со мной. Она помахала мне рукой, я еще раз обернулся и торопливо зашагал к проходной...
Завтра мы придем в базу. Все прояснится и у штурмана Кузина и у меня, наверное, тоже. Завтра я увижу ее. Лида снова должна приехать к нам на Север по своим делам, и я расскажу ей все-все. Есть слова, которые говорят только любимым.
И я скажу эти слова тебе, мой милый доктор!..
Николай Петрович Смирнов ехал к сыну. Век дорогу он был молчалив. Вокруг сидели люди, но он никого из них не знал. Ну и хорошо, что не знал. Хорошо, что один...
Автобус мчался по ровной заасфальтированной дороге. По обе стороны сплошь зеленели деревья. В приоткрытое окно струился свежий утренний воздух, еще не нагретый летним солнцем.
Однообразие пейзажа утомляло. Николай Петрович отвернулся от окна, взял газету, но ему не читалось. Он искоса посмотрел на своего соседа, лейтенанта. Тот сидел с прикрытыми глазами. Лицо его было совсем юным. Прямой высокий лоб. С приметной горбинкой нос. По-детски пухлые губы, казалось, улыбались. А широкий подбородок, как у мальчишки-драчуна, задиристо приподнят: тронь попробуй!
На повороте автобус сильно качнуло, и лейтенант разомкнул веки. Под стрелками бровей, как светящиеся угольки, загорелись пронзительные глаза. Лейтенант изучающе посмотрел на Николая Петровича: залысина, седина на висках, рубец шрама, как ободок, через всю переносицу...
На переднем сиденье громко разговаривали. Два чубатых парня о чем-то спорили. Один не в меру горячился, ссылаясь на законы квантовой механики, другой доказывал, что тайну электрона познают еще не скоро.
«Студенты, должно быть, — подумал Николай Петрович и про себя отметил: — Мой Игорь тоже мог бы быть студентом, да не захотел, баламут окаянный...»
Мысли о сыне перемежались с воспоминаниями о собственной молодости. Тогда была война. Разруха, голод, смерть ходили рядом, заслонив собой все радостное и светлое.
Почему-то вспомнился тот страшный день сорок первого года, когда на тихое смоленское село посыпались бомбы. Жаркое летнее небо запенилось и закипело от огненных разрывов. Хвосты черного дыма то и дело перечеркивали звенящую синь. Речка, в которой беззаботно плавали домашние утки, как и небо, забилась в смертельных судорогах. Высоко взлетали частые белые смерчи, будто в воду одновременно вонзались тысячи гигантских винтов. Несло гарь, копоть. И в этом кромешном аду с плачем и криком метались в страхе дети и женщины.
