Про это еще не сложилось мотива. Нужно много, очень много времени, чтобы боль войны переплавить в свою песню.
КОМУ НУЖНА ИСТОРИЯ
Время бьется в мои берега, подмывает песок, шлифует камень. Оно все дальше уносит меня от начала. Все длинней дорога.
Сын мой еще слишком мал, чтобы бояться за себя. Наверно, потому так боюсь я. В привычной грубости толпы, берущей штурмом трамвай, в рыжем вонючем дыме из ближней заводской трубы, в плохой международной новости я вижу слепую враждебность к беззащитной крохотной жизни. С той минуты, когда я первый раз распеленала его на стуле, обитом клетчатой материей, и увидела, как он с быстротой отпущенной пружинки прижал к животу, словно защищаясь, сморщенные колени, в меня вселился этот неподвластный логике страх. Бессознательное движение живого — сжаться, занять как можно меньше места, чтобы обмануть опасность, — переродило меня.
Все мои клетки перестроились на охрану и защиту слабого колеблющегося пламени, готового каждую минуту погаснуть. Сырость, проступившая серыми пятнами на угловой стене комнаты. Сквозняк, проползающий в невидимую щель от окна к двери. Раскаленный утюг на краю стола. Скользкая наледь на тротуаре. Я видела врагов, которые не знают пощады...
Отходить от этого ежесекундного напряжения начала лишь после того, как у сына отвердела наконец пульсирующая податливость на темени, и он крепко встал на ножки.
Да и то, стоит ему заболеть, как все возвращается.
Даже когда его просто нет дома, тревожным кажется каждый крик с улицы:
— Мама, мама!
Кричат школьники, кричат годовалые малыши или пискливые пятилетние девчонки — я все равно срываюсь и бегу к окну. Невозможно спокойно усидеть an работой, когда зовут:
— Ма-а-ма!..
В своей редакции я теперь навсегда потеряла былую репутацию рационалистки.
— Ты у нас вообще преувеличиваешь, — говорит с сожалением Женя Сосняков, когда мы, случается, креп», ко спорим. Это у него теперь самый сильный аргумент. Ничего не поделаешь. Женя видел мое отчаяние при первом воспалении легких у четырехмесячного.
Я не оправдываюсь. Разве кто-нибудь, кроме матери, может понять, каково прислушиваться ночами к еле слышному дыханию?
Теперь сын подрос и спит в другой комнате. Но я по-прежнему просыпаюсь в самый глухой час ночи, иду ощупью в темноте, и, наклонившись над кроватью, слушаю: дышит?
Кончилось долгое сиротство. Я сама родилась заново. Оказалось, что мир, совсем недавно заселенный) сплошь моими ровесниками, принадлежит маленьким детям. Раньше не замечала их. Теперь, куда ни пойду, вижу — на руках, в колясках, вышагивающих с группой) на прогулку. Они доверяют всем и не знают страха, чуть прозеваешь — готово: уже глотают снег или пeреваливаются по-утиному навстречу автобусу. По глазам, постоянно обращенным к ребенку, даже если его нет рядом, безошибочно узнаю матерей. Мне стали понятны лица, забывшие о своей красоте, со следами недосыпания и слез. А в беззаботных и ясных смущает их очевидная незавершенность. Как будто изваявший их резец остановился на полпути и не высек самого существенного.
