А я думала, что эту музыку знал только наш старый пианист. Что это звучали теплые сумерки деревянного дома, звезды над ним, вечер без горя.
Сколько бы лет ни прошло, шопеновский вальс всегда будет говорить мне о войне, о детском доме, превозмогая своей нежностью мертвый бред бомбежек и тоску голодного безразличия.
Из темноты детдомовских ночей доносится голос моей спасительницы:
—Дай я тебя хорошенько закутаю.
Это Ольга Александровна переходит от одного к другому, безошибочно выбирая, кто еще может подождать немного, а кому не выдержать ни минуты. Светится сиреневый шелк старинной накидки, она надевает ее только по вечерам, для нас, и кажется феей из сказки. Среди грубо сколоченных раскладушек, в холоде необжитого дома веет добротой, и мы засыпаем.
Ребята часто называли ее мамой. Особенно младшие. У нее не было еще своих детей, она только что закончила институт. Однажды у меня тоже ворвалось это слово, наверно, от слишком долгого молчания. Потом я ругала себя и казнила: «Не могла удержаться, не умею ждать». Приходила даже мысль, что мама не возвращается в наказание за мою измену.
Теперь я знаю, что измены не было.
Когда по всей Белоруссии немцы устроили настоящую охоту за беспризорными детьми, маме тайно передали листовку, снятую с забора у Комаровского рынка. В подпольной типографии с риском для жизни набрали и напечатали текст в черной рамке. «Эсэсовцы устроили в Минске облаву. В районе вокзала, в развалинах домов они задержали около ста беспризорных детей от пяти до двенадцати лет и расстреляли их на месте. Фашисты уничтожают будущее народа!»
Она понимала, что это потерянные в бомбежках, отбившиеся от родных, потерявшие близких. Какое отчаяние, сминая волю, кричало в ней: «Где ты, мое дитя?!» Ей чудилось самое худшее. Если бы только мама могла знать, что в это самое время я сидела на песке у реки, перебирала поникшие стебли кувшинок и Ольга Александровна вытирала мне мокрую голову своей косынкой...
ЛЕС
На последнем переходе нас догнал пожилой человек в черном форменном френче с листьями в петлицах. Он сошел с велосипеда и решительно сдвинул со лба фуражку:
— А я за вами от самых Кленников еду. Там сказали, надо помочь, проводить людей в лес. Пойдемте, провожу.
Так мы познакомились с лесником Петром Адамовичем Розумом.
День был на исходе. Лес за деревней казался неприступной стеной, в которой не видно было ни одного входа. Даже перед дорогой деревья не расступались, и она пробиралась среди них как бы ползком, плотно прижимаясь к корням. В этому лесу сами собой глохли разговоры, и ухо настороженно ловило треск сучка, писк сонной птицы.
