И есть лесной овраг, едва просохший после позднего апрельского половодья. За ним влажная чернота стволов, упругость сгибаемых веток, и прямо у лица холод дрожащих лепестков. Росистое весеннее чудо — черемуха, солнце смешалось с дождем, и весело и страшно чего-то. Даже теперь, стоит произнести это слово «черемуха» — и будто снова бьет надо мной белоснежная кипень хрустального воздуха.
Ближе к вечеру мы собираемся в теплом сумраке коридора перед самой большой в доме комнатой, нашим залом. Кто-то замешкался у себя в группе, Петя, как всегда, не может завязать тапочки (на всех белые матерчатые с длинными завязками обувки, сшитые руками воспитательниц). Я люблю это ожидание без громких голосов и яркого света. Неспешное приготовление к чему-то новому в угасающем свете летнего вечера. Такое могло происходить и зимой, и осенью, но в памяти осталось лето. Надо, чтобы в этот час на клумбах под окнами раскрывались белые звезды душистого табака.
Сейчас у нас будет музыка. В полуоткрытую дверь виден край пианино и не замечающий нас старый музыкант. На нем всегда одна и та же рубашка с недостающими пуговица ми. Черные глаза под седыми клочками волос? косят, как у маленького грустного мальчишки. Он приходит в детдом два раза в неделю, чтобы порепетировать с нами новые песни и танцы, которые мы готовим для выступлений в госпитале. В остальное время его не видно, где-то он живет совсем один, где-то спит, мы знаем только, что все его родные погибли под Оршей.
Музыкант сгорбился над клавишами и не видит нас. Наверно, думает о том времени, когда жил в своем городе, в своем доме. Тогда можно было говорить о себе не только с этими белыми и черными полосками, кото рым все равно, кто на них нажимает.
Тихо опускаются руки. Слабый звук переспрашивает: так? И сразу за ним—второй, он вполголоса отвечает. Медленные капли нанизываются одна на другую, сливаются, струятся. Что это? Такого он раньше не играл, это не песня. Быстрый ручей бежит смелей, радостней — и вот уже засверкало, заискрилось кругом, не удержать!.. Стоп. Тишина. Музыкант не может так торопиться. И снова мягкий, ласковый голос, как ветер по цветам. Кто это говорит со мной? «Ты слышишь, ты поняла, отчего так легко и зачем эта грусть без всякого горя? Есть свежесть вечера, тихие шорохи. Через целую вечность, включив однажды дома радио, я вдруг снова услышала голос, так долго молчавший. С незабытой нежностью он спрашивал: «Помнишь? Летний вечер, детское ожидание и белые цветы табака. Остается только красота...» Музыка смолкла, и диктор безразличным голосом пояснил: «Вы слушали Седьмой вальс Шопена».
