Может, потому что стоит он на краю той самой долгожданной и горячо загаданной нами деревни?
Здесь заканчивался маршрут из «Берлина». Этот дом и дерево за окном принадлежат уже «новой Москве».
Вот мы и пришли. Через не забытые людьми засады, чужие гарнизоны, блокады, карательные экспедиции спешили много дней к своим. Как спешили когда-то связные. Они тоже заходили в этот дом. И им были здесь рады, сажали поближе к теплу, ставили на стол все, чтя было у самих. Только тогда гостей ни о чем не спрашивали. И не старались запомнить их имена. Знать настоящие имена могли лишь очень немногие.
Не надо, мы тоже не спрашиваем, кто здесь бывал. Только смотрим ненасытно на мальвы за окном, на пустынную улицу. В сорок третьем в это время такие же тяжелые яблоки наливались по садам. И лес, подступивший с трех сторон к деревне, был неразговорчивым, темным...
Через двадцать лет мы принесли из «второго Берлина» весть во «вторую Москву». О том, что прошлое не ушло бесследно и не сгорело последним партизанским костром. В нас сошлись, соединились рассказы разных людей, и лица всех встреченных женщин слились в одно родное лицо.
Светлые, пристальные глаза, немного обветренные полные губы, улыбка редкой доброты. Лицо матери. Мы узнали ее в медсестре, в связной Мане — Марии и в той двадцатилетней девушке из расстрелянной деревни, в Ганне Кулинкович с Ганниной горы.
Все они встретились нам на маминой дороге. Не зная друг друга, они шли вместе с ней через войну и ничего-ничего от нас не утаили.
ЧЕРЕМУХА
Вечером у последней поющей в лесу птицы какой-то сонный, какой-то сумеречный голос. Мне всегда кажется, что она поет с полузакрытыми глазами и от подступающей дремы не может выговорить всю свою песню — только окончания строк, только последний слог:
— Тии... Тии... Тии...
Вся сложность, весь свет и радость дневной жизни сжались до узкой полоски света над неразличимо темными верхушками деревьев, до этого односложного напева. Он тянется, тянется, не прерывая тоненькую нить. Птица свистит в полудреме. Надо дотянуть до нового света.
Издалека приходит чужой, несоизмеримый с этим засыпающим миром звук. Словно длинными тупыми ножницами от ночи отстригают кусок за куском.
Р-раз — и покончено с безмятежностью.
Р-раз — и кет больше тишины.
Р-раз — не осталось ни одной тайны.
Все глаза открыты и смотрят в темноту, прошиту металлом. Самолет.
Но он пролетел, и снова, капля за каплей, сочите сонное:
— Тии... Ти... Тии...
