Теперь, когда вспоминаю Шипяны, передо мной всегда лица маленьких колхозных ребятишек. Они родились на бывшей панской земле через много лет после войны и весело хозяйничают в старинном парке. Каменная крепость не внушает им никакого страха.
Жизнь идет так, как хотели Мария Николаевна Драчко, ее сыновья-партизаны и все расстрелянные врагами., сожженные, полегшие в родную землю.
Давно, еще в разрушенном Минске, когда мы жили среди казненных домов и улиц, ко мне привязался один неотступный вопрос. Почему мертвый дом кажется меньше живого? Рухнувшие стены и крыша заваливают обломками и черепками весь двор, а пространство кажется съежившимся и скучно пустым. Когда развалины расчистят и откроется почерневший прямоугольник земли, невозможно представить, что тут стоял когда-то дом, на лавочке перед ним сидели старики, хлопали дверьми дети, и по вечерам зажигалась настольная лампа в верхнем этаже. Неужели все это занимало на земле всего лишь такое никчемное место — десять шагов в ширину, пятнадцать в длину? И это здесь пели за праздничными столами, любили, плакали... Неужели вся эта жизнь улетела с дымом в небо, как сожженный мусор?
Такое же испуганное удивление узнаю в себе при виде мертвых людей. Как мало места они занимают, как отсекается сразу вокруг них тесная граница пространства — остается лишь место, где лежит тело. А живым этот человек был повсюду — и здесь, в комнате, и там, под деревьями, и еще дальше, куда он ездил и ходил, где странствовал своей мыслью и мечтами. Теперь, навсегда отделенный от других людей, неподвижный и немой, он словно уменьшился в десятки раз и на глазах исчезает. Через месяц знакомые забудут его голос, через несколько лет о нем будут вспоминать только близкие.
Как погасшее пламя. Еще пробегают в темнеющих углях его отблески, еще превозмогает слабеющая краснота серый пепел, подступивший со всех сторон. Последняя вспышка — и все черно, неподвижно. Все забыто.
В Шипянском парке, может быть, впервые мне не думается горько о сметенных с земли, развеянных прахом по ветру, навсегда исчезнувших. Маленькие и совсем еще слабые дети, в сандалиях и ситцевых платьицах, бессмертно длят в себе, нисколько о том не ведая, ту самую жизнь, которую не смогли убить.
А матери, молодые и старые, проводив нас у одной деревни, уже встречают у следующей. Чем-то неуловимо похожие, знакомые тревожной прапамятью чувств.
Светлые глаза, терпеливый взгляд, мягкие линии лица, плеч. Я так давно знаю это, знала всегда. Спрашиваю о войне, а глазами, сердцем, всем существом ловлю — о любви, материнской силе и верности.
