Она больно хватает меня за руки, потом резко отстраняется и долго неподвижно смотрит в глаза. Мне кажется, не меня она видит, не от меня ждет ответа. Я не знаю, о чем она спрашивает, испепеляя меня какой-то неистовой силой ожидания. Потом никнет и торопливо закуривает.
— Марынка, — говорит хрипло, и ее бьют кашель и дрожь. Даже царственные георгины на столе, за которым мы сидим, начинает трясти. Анна Дмитриевна никак не может досказать про фашистскую тюрьму.
Никто не просит ее рассказывать об этом. Она сама все возвращается и возвращается к тем проклятым бесконечным дням, когда сидела там, не зная точно за что. Видела маму в почерневших бинтах, с перебитыми руками, один раз перемолвилась с ней словом в коридоре: тогда еще была надежда.
Она хочет обязательно объяснить нам, почему так вышло, что ворота тюрьмы открылись перед нею и выпустили на волю, почему она осталась жива.
— Стала вязать шерстяной платок надзирательнице, перевели в рабочую команду... При обыске ничего такого не нашли... На допросе пришили самогонку...
Я вдруг представляю, сколько раз ей уже приходилось это объяснять. Только, наверно, не в такой, не в домашней обстановке. Ведь спрашивали, обязаны были спросить — сразу после освобождения и позже. Сопоставляли разные показания, проверяли.
Давно все проверено, давно можно смотреть спокойно людям в глаза. Но останется с ней навсегда эта мука — снова отдавать себя на суд совести. Судите, кто! может.
Она дрожит все сильнее, и я начинаю дрожать вместе с ней. Я тоже не знаю, как внести логику и ясность в то, что было слепой случайностью. Тяжелый обух расправы ударил совсем рядом — и нет, не пощадил ее —
промахнулся.
Ее отчаяние прорывается наконец во весь голос:
— Как это погибли люди, почему, скажите мне? Твоя мама? Или мой сын и муж? У нас же с Марынкой все шло как по хорошей ладоньке. Оружие возами из Минска возили, ценных профессоров из-под носа у немцев вывели к партизанам, от застенков спасли. Офицера с документами в Москву переправили... Все, все удалось. Когда нас похватали те каты, так и понятия не1 имели, кто такой у них в руках.
Теперь из ее выплаканных глаз смотрит такое несмирение, такое несогласие с судьбой. Совсем другой человек — несломленный, смелый, поверивший когда-то без оглядки в правоту учительницы. Это ее, Анны Дмитриевны, сын сидел тогда, 13 августа, на возу с оружием и как ни в чем не бывало щелкал семечки перед немецкими постами.
