Нас никто не позвал на тот суд. А если бы позвали? Если бы Стефане канула в неизвестность, и мы могли прийти к ней со своим счетом? За жизнь матери. За горе отца. За наше сиротство и пожизненную муку. Простая человеческая справедливость не дает уравновесить это с приговором, равносильным прощению.
У нас для нее прощения нет!
Спросите меня, справедливые судьи, о мере вины vмере наказания. Пострадавшие тоже умеют быть справедливыми.
Не мести, нет, потребую я. Мне не нужно видеть лицо этой Стефы помертвевшим от страха или от пули. Вообще никаким не нужно видеть. Только нужно знать, что и живая она не встречала больше улыбок и добрых людских глаз. Что ни цветов, ни белого снега, ни детского голоса — только пепел и черное воронье был везде, куда она ни ступала. Вся красота жизни должна; умирать для тех, кто предал жизнь. Проклятие — вот мой приговор.
Не одно, а два предательства пережил крохотный поселок. Второе проклятое имя — Альбинка. Прямо с допроса пошла, села в немецкую машину, и та медленно двинулась по улицам. Никчемная, невзрачная, никем не любимая, а тут первый раз в жизни почувствовала свою власть над другими. Заходила во все дома подряд и показывала: этот, этот, эта. Она показывала на всех, кому завидовала и желала лиха в отместку за свою ничем не одарившую ее жизнь.
Двадцать человек — в основном девушек, их матерей и отцов, младших сестер и братьев — схватили и замучили по тюрьмам и лагерям смерти. Это была почти вся оставшаяся к тому времени в поселке подпольная организация. Та, что пережила страшные для Минска провалы 1941 и 1942 годов, послала в леса всех своих мужчин, способных носить оружие, и продолжала действовать до последних месяцев оккупации. Накануне освобождения она была погублена одним маленьким злым сердцем.
Злоба и зависть. Как совсем не думали об этих врагах в разгар боя, и с каким запоздалым непрощением ополчаюсь на них теперь! Помимо воли, смотрю в каждое лицо глазами судьи. Нехорошо мне от этого. Но счет за обманутое доверие слишком часто оставался неоплаченным. Мне страшно, что люди могут забыть и снова быть обманутыми.
Еще один знакомый порог. От дома под березой до него далековато, но это как два конца одной нити, и мама связала их своим узелком. Открою дверь. Почерневшее, как от внутреннего ожога, лицо хозяйки снова и снова застает меня врасплох.
Анна Дмитриевна — простая деревенская женщина, до войны прачка. А в войну первая мамина помощница. Единственная, кто видел маму после ареста.
