Портрет матери | страница 50



С тех пор, когда каждый стук в дверь и каждая жен­щина на улице с дорожными вещами в руках заставляли сердце бешено колотиться, прошло двадцать лет. У ме­ня растет маленький сын. Я не говорю ему: бабушка придет, жди, когда-нибудь ты ее обязательно увидишь. Знаю, нет такого поезда, который мог бы еще вернуть человека с войны.

И потому мы сами идем по маршруту «Берлин» — «Москва». Идем назад, в прошлое, туда, где были мо­лоды и были живы все наши земляки.

А там лицо обжигает яростное пламя, и летит, ле­тит прямо в сердце раскаленный металл. Мы ничего не можем изменить. Прошлое, то, что уходит стремитель­но от нас и неизвестно вновь рождающимся, оказывает­ся неотвратимей всего, что происходит сегодня, на глазах.

Здесь — еще можно предвидеть, надеяться, посту­пать так или иначе, влиять на ход событий.

Там — навечно все неизменно и непоправимо. Люди совершают давно понятые нами ошибки, устремляются к заведомой гибели и ничего не знают о своем герой­стве.

Зачем идти туда? По доброй воле — на прошлую войну? Раскапывать старое горе, снова хоронить уби­тых?..

«Наверно, вам надо что-то доказать, да? — с сочув­ствием догадываются знакомые. — Восстановить спра­ведливость, вернуть доброе имя?..»

Нет, доказывать ничего не надо. В партийных архи­вах уже собраны документы и свидетельства уцелевших очевидцев. Они не оставляют никаких сомнений: Марина Малакович была разведчицей подпольного горкома пар­тии, с первых дней войны выполняла опасные поруче­ния Минского подполья и партизанских штабов и погиб­ла в фашистских застенках.

Такую справку на официальном бланке мне выдали при поступлении в университет.

Не о каждом погибшем известно так много.

Отец не забывал нам напоминать, что история сама разберется, кому и за что воздать, что помнить, а что забыть, — ее оценки должны быть беспристрастны. Мо­жет, потому что он всю жизнь занимался историей, ему невыносима была даже мысль о возможном подозрении в родственной заинтересованности. «Без нас разберут­ся». — глухо повторял он, пряча свое горе. Его боль с годами все тяжелей уходит вглубь, не дает свободно дышать, не пускает к людям.

Все правильно, разобрались. Но наш долг еще не ис­полнен. Нестихающее беспокойство поднимает и гонит меня: иди. Надо спешить — не для истории, для себя, для детей.

Идти по следу одной жизни, чтобы она не обрыва­лась безмолвием, удерживать стирающиеся черты, не давать им истаять, обратиться в ничто... Надо идти, что­бы просто узнать прожитое без нас, выстраданное, не­исполненное — все, что передается от матери детям, чтобы продлилась жизнь.