Портрет матери | страница 50
С тех пор, когда каждый стук в дверь и каждая женщина на улице с дорожными вещами в руках заставляли сердце бешено колотиться, прошло двадцать лет. У меня растет маленький сын. Я не говорю ему: бабушка придет, жди, когда-нибудь ты ее обязательно увидишь. Знаю, нет такого поезда, который мог бы еще вернуть человека с войны.
И потому мы сами идем по маршруту «Берлин» — «Москва». Идем назад, в прошлое, туда, где были молоды и были живы все наши земляки.
А там лицо обжигает яростное пламя, и летит, летит прямо в сердце раскаленный металл. Мы ничего не можем изменить. Прошлое, то, что уходит стремительно от нас и неизвестно вновь рождающимся, оказывается неотвратимей всего, что происходит сегодня, на глазах.
Здесь — еще можно предвидеть, надеяться, поступать так или иначе, влиять на ход событий.
Там — навечно все неизменно и непоправимо. Люди совершают давно понятые нами ошибки, устремляются к заведомой гибели и ничего не знают о своем геройстве.
Зачем идти туда? По доброй воле — на прошлую войну? Раскапывать старое горе, снова хоронить убитых?..
«Наверно, вам надо что-то доказать, да? — с сочувствием догадываются знакомые. — Восстановить справедливость, вернуть доброе имя?..»
Нет, доказывать ничего не надо. В партийных архивах уже собраны документы и свидетельства уцелевших очевидцев. Они не оставляют никаких сомнений: Марина Малакович была разведчицей подпольного горкома партии, с первых дней войны выполняла опасные поручения Минского подполья и партизанских штабов и погибла в фашистских застенках.
Такую справку на официальном бланке мне выдали при поступлении в университет.
Не о каждом погибшем известно так много.
Отец не забывал нам напоминать, что история сама разберется, кому и за что воздать, что помнить, а что забыть, — ее оценки должны быть беспристрастны. Может, потому что он всю жизнь занимался историей, ему невыносима была даже мысль о возможном подозрении в родственной заинтересованности. «Без нас разберутся». — глухо повторял он, пряча свое горе. Его боль с годами все тяжелей уходит вглубь, не дает свободно дышать, не пускает к людям.
Все правильно, разобрались. Но наш долг еще не исполнен. Нестихающее беспокойство поднимает и гонит меня: иди. Надо спешить — не для истории, для себя, для детей.
Идти по следу одной жизни, чтобы она не обрывалась безмолвием, удерживать стирающиеся черты, не давать им истаять, обратиться в ничто... Надо идти, чтобы просто узнать прожитое без нас, выстраданное, неисполненное — все, что передается от матери детям, чтобы продлилась жизнь.