Но сам готовил. И стирал ночами, мне никогда не разрешал больших стирок. И не женился двадцать лет, пока мы совсем не выросли и не разъехались из дома.
Только после встречи с тремя партизанками не писал больше никаких запросов и ни одним словом не поддерживал нашей веры в возвращение матери.
Московские скорые проезжают через этот дачный поселок под Минском в разное время. Утром и вечером. За окном промелькнут крыши среди яблоневых садов, школа на пригорке, потом все это закроют вагоны, товарные платформы. Рельсы расходятся в этом месте как раскрутившиеся нити брошенного на землю клубка. Найду глазами радиомачты в серебристой паутине антенн или в бусинах красных огней. Они еще несколько минут будут показывать мне: смотри сюда, это здесь. Я смотрю ненасытно, и другие пассажиры, должно быть, удивляются: что особенного можно найти на маленькой станции, зачем переходить с одной стороны вагона на другую, становиться на цыпочки, вглядываться в уносящиеся назад дома, деревья, облака. Что там такого осталось позади?
А там остался «Берлин». Так коротко и страшно называли люди поселок во время войны. И ударение ставили на первом слоге, словно подчеркивая чуждость, враждебность иноземного слова. Здесь с конца 1941 года стоял крупный фашистский гарнизон. Это был хорошо укрепленный форпост врага, выдвинутый от Минска в сторону партизанской зоны. Сюда, под прикрытие дотов и колючей проволоки, стекались с ближних>ь и дальних мест бывшие кулаки и царские жандармы со своими семьями, казнокрады и бандиты, освобожденные войной из тюрем, — все, кому сильно досадили «Советы». Сюда являлись на поклон паны, вернувшиеся из-за грани-
цы, в надежде получить назад от новой власти землю и маёнтки...
Мимо вагонных окон бегут назад сосны на песчаных откосах, земляничные поляны, и ветер напоен сиреневым дымом вереска. Мирно, спокойно кругом. Конец лета. Студенческие каникулы.
Но и в этой ясности незримо и неизбывно реет тень. Для меня больше нет и не будет солнечных полян, которые дышат одной лишь тишиной, потому что я видела, как цветет земляника на жирной земле развалин. Белые цветы необыкновенной величины, а потом кроваво-красные тяжелые ягоды, они зреют прямо на кирпичной пыли, под которой погребены сгоревшие заживо люди. И желтые песчаные откосы — как разрытые перед казнью рвы. И сухие кустики вереска кажутся мне слишком низкими, если бежать по ним от настигающей пули. Горек, горек вересковый дым.
