Больше я ничего не помню. От омлета мне стало плохо. Всю ночь я выбиралась и никак не могла выбраться из липких кошмаров, душивших меня жирным запахом яичного порошка.
С тех пор я терпеть не могу прощальных ужинов, прощальных слов и минут. Отъезд отца был окончательно испорчен его внезапной замкнутостью. Куда девались вчерашняя легкость и радость, когда ничего не надо было скрывать друг перед другом — ему и мне. Он долго говорил о чем-то с Ольгой Александровной в ее кабинете и вышел оттуда нахмуренный, неразговорчивый.
И день был тусклый, с серым снегом. По дороге на станцию я несколько раз залезала на обочину, с трудом вытаскивая ноги из сырой снежной каши. Мне все чудилось, что сзади кто-то едет.
— Почему ты боишься? — строго сказал отец и сжал мою руку. — Ведь ты со мной. Не надо бояться.
...Когда вскоре после войны мы встретили на улице в Минске Броню Аркадьевну с мужем (он был действительно в кожаной куртке, они снова начали входить в моду), бывшая воспитательница собралась было броситься навстречу. Она уже придала своим глазам знакомое умиленное выражение и даже слег ка округлила руки, словно намеревалась обнять. Папа ничего не сказал, продолжал идти, но смотрел перёд собой, так прямо, как будто с той стороны, откуда приближалась Броня, выросла высокая скучная стена, через которую ничего не видно. Он только крепко взял меня за руку, как тогда по дороге на станцию. И я тоже не замедлила шагов перед человеком, умевшим так менять свое лицо. Броня Аркадьевна не успела сдержать какого-то радостного восклицания, но уже увидела стену, наткнулась на нее. С ее лица мгновенно стаяла приторность, и под ней обнаружилась злобная растерянность. Так просчитаться!
Никакое слово не смогло бы поразить сильнее, чем наше молчание. В один миг стала пустым местом, ничем та, что учила меня бояться. У нее не было и больше никогда не будет власти надо мной! Я свободна! Я снова могу возмущаться неправдой, отвечать на обиду и ни за что не прощать подлости.
Это папа освободил меня.
Он был правдивым даже тогда, когда для собственного блага требовалось всего лишь чуть-чуть притвориться. Не умел. И был нерасчетливо верен прошедшему.
Знакомые и родня говорили ему, что надо устраивать собственную жизнь. Тетя не могла всегда жить с нами, и что тогда — самому стирать и готовить? Жалея его, мы с братом тоже готовы были повторить вслед за другими: «Не мучь себя, женись». Он знал об этом.
