И снова орел летел над бескрайним морем. А земли все не было видно. И стал он уставать, опускаться ниже, а мешок с припасами был совсем пустой.
Тогда, чтобы не упасть им вместе в море, царь вынул нож. И когда орел обернулся назад: «Накорми меня», — царь отрезал кусок своей левой руки повыше локтя. И накормил орла. Тот поднялся немного над волнами.
Потом царь отрезал от своей ноги и от спины. Так они долетели. «Ну, царь-государь, изведал и ты, каков смертный страх».
Мне казалось каждый раз, что это я сама сижу на большой птице, ухватившись руками за скользкие перья. Ниже, ниже, уже ноги холодит неминуемая гибель. И нельзя попросить у орла чуда. Он может дать сундучок со сказочным садом, может перехитрить морского царя, но тоже погибнет, если его сейчас не спасти. Все погибнет. И надо отрезать от себя кусок за куском.
Это было мучительно и некрасиво. Совсем так же, как происходившее с нами всеми не в сказке, а наяву. Но ничего нельзя было изменить.
Я смотрела туда же, куда и моя рассказчица. Тучи залегли по всему небу, не хотят уходить. Только в одном месте слабый просвет. Там проглядывают сияющие выси. Как далекие горы с солнцем на вершинах.
Постепенно я стала поправляться. У всех была радость: наши пошли в наступление под Сталинградом. Приехала Ольга Александровна и привезла мне в стеклянной банке кислого молока. Она рассказала большую новость. У нас теперь своя корова. Ее привели в детский дом два мальчика. У них умерла мама, а отец на фронте. Они пришли и попросились к нам вместе со своей коровой.
— Скоро я за тобой приеду, — сказала Ольга Александровна на прощанье. — Ребята давно спрашивают, когда ты вернешься.
Я вернулась в детский дом и пошла в школу.
Больница быстро забылась. Было уже совсем тепло, и мы бегали на уроки через парк без пальто, когда меня окликнул из-за дерева знакомый голос. Я оглянулась и увидела женщину в косынке и старой кофте. Она слабо улыбалась, в руках у нее был бумажный кулек. Я узнала ее и подошла. Она провела рукой по моим волосам, оглянулась. Мне тоже почему-то не хотелось, чтобы нас с ней увидели.
Постояв вместе еще минуту, во время которой ко мне перешел кулек из серой бумаги, мы разошлись. Я ни о чем не спросила, не посмела. А может, испугалась услышать про суд? Ведь я давно и окончательно оправдала Марью-искусницу и другого конца не хотела, не могла принять.
Больше мы никогда не виделись. Не осталось мне даже ее имени. Только странная сказка. Прозрачный нетающий кристаллик, вобравший детскую память об осени сорок второго года.
