— Опять у нее сорок, — громко сказал надо мной незнакомый отчетливый голос. И наступила ночь.
Первый раз я поднялась с постели в сумерках. Кровать напротив со сбившимся одеялом была пуста. Из коридора не слышно ничьих шагов, как будто вся больница уснула. Но еще видно без света, не ночь. Во всем теле утренняя легкость, и мысли отчетливые, послушные. Наверное, женщина с серым лицом вышла только что. Чем лежать одной в наступающей темноте, пойду-ка к ней.
Крашеные доски пола как холодная вода. Ступни омывает прохладой. А ноги разучились ходить. Пока добиралась до двери, сумерки стали темнотой.
Коридор едва освещен, Свет идет с другого конца, длинные тени сошлись на стенах и слабо шевелятся. Кажется, что качается дом. У него тоже кружится голова от морозного запаха хлорки.
В уборной яркая свеча на окне. Высоко стоит, на перевернутой консервной банке. Все видно. Соседка здесь, как я и думала. Прямо у двери устроилась, лежит на спине, аккуратно так, вдоль стеночки, чтобы никому не мешать. Я ее сразу узнала по белому платку.
— Подождите меня, — мой шепот ударяется о стены, идет за мной по узкому проходу к окну. — Подождите...
Женщина едва заметно кивает, молча усмехается. А я не спрашиваю ни о чем. Пол вымыт, стены чистые, почему бы не полежать немного, если ноги ослабели и не держат. Полежит, и пойдем вместе в палату.
Свеча затрепетала и вспыхнула ярче. Холод каменного пола поднялся по босым ногам к животу. Я окончательно очнулась. Что же это? Зачем на носилках лежит у двери женщина и не думает подниматься?!
Свет передвигается — вытягивается, укорачивается, а лицо ее неподвижно. Глаза смотрят кверху. Они меня не видят.
Всю ночь за дверью комнаты чудилась мне мертвая соседка.
...На освободившуюся кровать привели новенькую. Голова ее обстрижена под машинку, и вся она похожа на худого сердитого мальчика. Перетряхнула по-своему тюфяк, сдвинула под ним поплотнее доски, потом уселась и запела. Не очень громко и без слов, будто убаюкивая себя. В дверь тут же просунулась голова:
— Ай не напелась еще, горе-горькое? — Голос у санитарки добродушный, но стриженая петь перестала и внимательно посмотрела на меня. Никакая она не сердитая. Просто сильно расстроена. Обветренные губы припухли и запеклись, как будто она долго плакала.
— Почему вас так остригли? — осмелела я.
—Тиф, — пожала она плечами.
Я потрогала свою голову. Значит, у меня не тиф?
—А ты здесь которую неделю лежишь? Отросли, чай.
