Быстрей перевернуть страницу и листать, листать дальше, чтобы не было этой ямы. Нет, лучше запрятать журнал и больше никогда его не брать в руки!
Но забыть о той странице было уже невозможно. О чем там написано? И что это за люди? Пока не вернулся отец с работы, я должна все узнать.
Собравшись с духом, я открыла и прочла:
«Мир должен знать, помнить это».
Узкие черные буквы заголовка навсегда врезались в память. Они приказывали смотреть.
Это был концлагерь. Во рву лежали убитые, а наверху, на самом краешке ямы, стояли женщины и прижавшийся между ними ребенок. Лиц нельзя было рассмотреть, но было видно, что женщины раздеты и стоят над черной пропастью в одних рубашечках. Позы у них такие, как будто это дома перед сном нечаянно распахнулось окно на улицу и порыв холодного воздуха заставил их немного сжаться и обхватить себя руками под грудью. Совсем просто стоят люди и смотрят прямо перед собой, словно и нет внизу никакой ямы.
Да ведь это они на фашистов смотрят, как те поднимают свои автоматы! Это перед ними они стоят, не показывая своего страха, и никто, даже ребенок, не падает на колени!
Рядом с этой фотографией — другая, поменьше. На черной земляной насыпи белые пятна рубашек. Никого больше нет наверху. Всех убили.
В подписи было сказано, что эти фотографии нашли у пленного фашиста.
За миг до залпа те женщины — они, наверное, надеялись, они должны были надеяться: не может так все кончиться, не может быть, их спасут... Почему никто не спас?!
СКАЗКА И БЫЛЬ
Весной сорок второго года наступил в детском доме такой день, когда мы сели за пустой стол. Директор Ольга Александровна обвела нас пересчитывающим взглядом, и сама осторожно поставила тарелки, по одной на десятерых. В тарелках не было ничего, кроме хлеба. Старательно разложенные кусочки едва прикрывали дно.
— Каждый может взять по одному, не больше. «Иначе не хватит», — сказала Ольга Александровна со строгим лицом.
От молока и мяса мы давно отвыкли, но толстых черных ломтей брали, сколько хотели, к тыквенной каше, к чаю. Никто еще не знал, что значит «не хватит хлеба».
Кто-то уронил свой кусок на пол и взял второй. Запасливый Ромка на всякий случай незаметно сунул две порции себе под рубаху.
Когда разлили по кружкам чай, Петя Петушков заплакал от обиды. Ему нечем было заедать пустую и очень горячую воду.
С того дня хлеб стали приносить с кухни в белой наволочке и обносили с ней каждого за столом по очереди — тебе, тебе, тебе, прямо в руки. Обыкновенный черный хлеб быстро превратился в самое лакомое блюдо. Принимая от воспитательницы все более тончавший кусочек, мы забывали друг о друге, обо всем на свете.
