Я слышала, как в разговоре с отцом она, понижая голос, повторяла страшное слово «гестапо».
Она говорит, что маму выдали и ее забрало гестапо.
Но ведь больше ничего эта женщина не знает? Никто не знает, что было потом. Не всех убивали в тюрьме. Некоторые попадали в концлагерь — в Германию или еще дальше. А оттуда иногда возвращаются. Измученные, на себя непохожие, но живые. Как вернулась недавно родная тетя Светы Романовой из нашего дома. Она похожа на бабушку, а Света говорит, что ей тридцать лет.
Маме сейчас должно быть немногим больше сорока. Если она совсем седая и на лице ее морщины, а в руках палочка — пусть! Мне все равно, только бы она была с нами.
— Ее, наверно, пытали в гестапо, — подсказывает мне соседка и умолкает, поджимая губы. Она как будто испытывает меня: вдруг я испугаюсь и откажусь от своего ожидания?
Я стараюсь представить, как плохо еще может быть и тогда вместо мамы вижу кого-то в черном старушечьем ем платке. Эта незнакомая женщина подходит к дому, но никто ее не узнает. Она смотрит на нас, и ей становится понятно: ее забыли. Тогда она поворачивается и навсегда уходит.
Это самое худшее, что я могу вообразить.
Столько раз я обдумывала, как она могла выжить, что мои предположения стали уверенностью. Я уже не сомневаюсь, что так все и обстоит на самом деле.
Где-то очень далеко готовится это невероятное возвращение. В школе и во дворе я могу почти без затруднения сказать:
— Мама попала в Освенцим. А может, в Майданек. Туда многих увезли из Минска. Теперь возвращаются.
Концлагерь представлялся мне длинным-длинным сараем с дверями, забитыми крест-накрест досками. Около дверей стоит часовой и никого не выпускает. Сидеть в сарае темно и страшно. Есть почти не дают. Но все-таки это не гестапо?
Однажды утром, когда я не пошла в школу из-за ангины, почтальон принес нам «Огонек». Все «взрослые» книги и журналы мы получали обычно из рук отца. Он говорил, на что обратить внимание, и объяснял некоторые непонятные вещи. Он почему-то тревожился, когда мы брали книги без его совета. Мне было это непонятно. Что может быть плохого в книге?
«Огонек» я открыла с предвкушением узнать, какое бывает в кино перед началом сеанса. Еще шумно и неуютно, кругом озабоченные лица и дует из двери. Но через минуту все это кончится, исчезнет и тебя захватит неведомая замечательная жизнь.
И вдруг к глазам моим рванулась фотография. На всю страницу журнала зияла открытая яма. В ней были люди. Они лежали с неудобно подогнутыми рукавами, отвернув, как один, лица к земле, - и непоправимая догадка тяжело подступила к горлу. Так много людей, и так мало они занимают места среди этих черных комьев земли…
