В этом дворе мы простились в июне сорок первого.
Я сидела у окна автобуса с кульком орехов, а мама с братом на руках махала мне и щурилась от солнца: «Я приеду, скоро!»
На кирпичной стене дома у самой земли еще можно найти маленькие углубления. Мы протирали их кусочками кирпича, чтобы собрать для игры красного порошка, — это было в другом времени. Под одной такой ямкой осталось с тех пор мое имя. Рядом нацарапано Петя. Буква «я» повернута по-дошкольному лицом назад. А Петя уже семилетку заканчивает. Он не вернулся в Минск, остался в детском доме на Волге, потому что до сих пор не нашлись его родные.
По этому двору прошли огонь и сама смерть. Здесь расхаживали фашисты, разносились вражеские команды! которые с ненавистью слышал весь город: «запретить», «арестовать», «расстрелять». В единственном уцелевшем на квартал доме размещалась немецкая управа; Перед ней на мачте поднимали флаг со свастикой.
Все это исчезло бесследно. Мачту срубили, на ее месте теперь только пенек. Через него перешагнет любой малыш. Бывшие управляющие со своими приказами — где они? Скоро на нашей улице не останется и следа от развалин.
А наши детские зарубки на стене остались. Как наметки на моей путевой карте.
Но чтобы двигаться дальше, нужен проводник.
К нам домой приходила изредка невысокая, всегда з темной одежде женщина. Поговорит о чем-то тихо с отцом, поманит меня, погладит виновато по голове. И простится — всегда одними и теми же словами:
— Как похожа!
Всеми силами я старалась избежать этого прощания. Завидев издалека знакомое платье, ускользала из дома I под любыми предлогами. Не могла вглядываться в ее лицо, и память моя отказывалась запомнить простое имя. Мне казалось, что эта женщина несет нам весть о горе.
Она жила, как и все тогда, трудно и скудно. С больной сестрой, в крохотной комнатушке. Но для нас с братом у нее всегда был гостинец — конфеты «горошек» или яблоки. Я не могла их есть, как будто они были ненастоящие.
Однажды она принесла небольшой сверток.
— Тебе скоро пятнадцать? Сшей что-нибудь нарядное.
В свертке был отрез шелка, бог знает, с каким трудом она его купила.
Мне никогда еще не делали таких подарков, и, кроме школьного платья да лыжного костюма, я не знала других одежд. Но сшить из этого шелка платье значило бы смириться и принять жалость этой женщины к нам, сиротам. Я не считала себя сиротой.
Даже когда из ее осторожных слов и уклончивых ответов на расспросы отца я поняла, что она работала с мамой в одном институте до войны и была вместе с ней в войну, — все равно, все равно...
