Кроме того, была огромная разница в отношениях между полами, которая неким образом тоже была результатом господствующего чувства уверенности в завтрашнем дне. Эти отношения регулировались строгими правилами и были нацелены на помолвку и брак. К третьему свиданию девушки обычно — более или менее открыто — ставили вопрос о моих намерениях. Моей реакцией была паника: в 18–19 лет брак был на последнем месте среди моих приоритетов. Как правило, если девушка получала неудовлетворительный ответ, то прекращала отношения. Отношения с девушками в Польше были более товарищескими; речь о браке не заходила, пока человек не становился зрелым. Одна из причин, по которой я позднее женился на моей будущей жене, заключалась в том, что она в течение двух лет нашего знакомства никогда даже не намекала на брак (она вышла из такой же культурной среды, как и я): мы были друзьями задолго до того, как стали возлюбленными. Вообще я находил американок всех возрастов намного менее уверенными в своей женственности, чем женщины в Европе. Они чрезвычайно стремились нравиться и угождать мужчинам, в то время как европейские женщины ожидали от мужчин, что они будут ухаживать за ними и делать им приятное. Феминизм, который появился в конце 60‑х, только усилил эту неуверенность американок в себе, потому что относиться ко всем мужчинам как к потенциальным насильникам означает лишь, что женщина не имеет ни малейшего представления, как строить с ними отношения.
К концу второго курса я влюбился. Она была на год или два старше меня и играла на фортепьяно. Но и с ней тоже все пошло по известному сценарию: как — то раз вечером она спросила меня, что я думаю относительно брака. Когда я ответил, что не задумывался об этом, у нее по щеке прокатилась слеза. Летом ее письма стали приходить реже, звучать холоднее и к осени, когда я вернулся к третьему курсу, мы перестали встречаться.
В то время общественная жизнь в Америке была насыщена нравоучениями. Что прилично, что можно и чего нельзя делать, что человек должен думать о важных вещах — все это было предписано и упорядочено. Наряду с полной свободой слова, которой американцы могли гордиться, они испытывали колоссальное давление, требующее подчинения принятым стандартам, и с этой точки зрения у американцев было меньше личной свободы, чем у европейцев. То, что позже стало называться политкорректностью, было присуще американской культуре уже тогда. Я не обижался на вице — президента колледжа за то, что он советовал мне оставить чтение Ницше, потому что знал, что он желает мне добра, но я не мог себе представить, чтобы какой — нибудь европейский профессор посчитал возможным оказывать такое давление. Но за этим скрывалась искренняя забота о людях, осознание того, что происходящее с другими имеет значение, — такого я не встречал в Европе, где доминировала философия о том, что человек должен сам заботиться о себе. Все это существенно изменилось в 60‑е, как и отношения между полами. Я скорее предпочитаю прежнюю американскую культуру, до того как она стала такой гедонистичной. Но ведь еще Ницше предсказал, что пуританство закончится нигилизмом.
