– А в Наде вы уверены?
– Да. Абсолютно.
Она ни секунды не колебалась с ответом. Опалин почесал подбородок. По показаниям домработницы, 15 августа она помогла хозяину уложить чемоданы и отправилась в кино. Когда она вернулась, чемоданы были в квартире, а Колосков исчез. Она решила, что он куда-то отлучился, но когда он не вернулся на следующий день – а поезд меж тем уже ушел, – дала хозяйке длинную телеграмму, которая, конечно, пришла в перевранном виде. Какое-то время ушло на обмен телеграммами, и, когда ситуация прояснилась, Ксения Александровна встревожилась и засобиралась в Москву, но возник вопрос, на кого оставлять детей. Решение этого вопроса заняло еще несколько часов, а между тем…
А между тем то обстоятельство, что домработница отправилась в кино именно тогда, когда исчез Колосков, представлялось чрезвычайно подозрительным.
«Допустим, верная Надя узнала, что он везет с собой украденные 55 тысяч… Соблазн слишком велик – она убила его, тело куда-то спрятала… куда? Деньги забрала, вещи не тронула… Может быть, она вдобавок ко всему сочувствовала сестре и верила, что делает благое дело, избавляя ее от мужа-изменника…»
– Не трогайте Надю, – неожиданно проговорила Колоскова. – Она ни при чем! Если вы арестуете ее, я буду жаловаться…
– За что мне ее арестовывать?
– Ну, так очевидно же. Алеша исчез, когда ее не было дома. Кто виноват? А давайте-ка повесим вину на нее. Но я вам говорю: Надя ни – при – чем!
Последние слова она отчеканила с расстановкой, подчеркивая голосом каждый слог.
– И оставьте ее в покое, – добавила Ксения Александровна уже с нескрываемым раздражением. – Я лично говорила с ней, и не раз. Если бы я заметила что-то… такое, я бы вам обязательно сказала…
– Мне все же придется с ней побеседовать, – буркнул Опалин, поднимаясь с места. Но тут его планы нарушило появление нового лица.
Она вошла, решительным движением забросила русые косы за спину и спросила:
– Мама, где мой учебник?
– К нам тут из угрозыска пришли, – проворчала хозяйка дома, кивком головы указывая на Ивана.
По тому, как потеплел ее голос, Опалин догадался, что дочь – любимая и, наверное, избалованная. Девушка повернулась в его сторону, сказала что-то вроде «Ах вот как!» и очень мило порозовела. У нее были длинные ресницы и ямочки на щеках – пленительные, самые замечательные ямочки на свете. Какими-то неуловимыми черточками она походила на мать, но в сильно облагороженном и омоложенном варианте, от отца (которого художник Окладский нарисовал как самодовольного борова на ножках) в ней не было почти ничего, кроме, может быть, формы ушей. Вообще про ее отца Опалин сейчас забыл, другое занимало его – ощущение, что его сердце словно смазали маслом. В его мучительно тяжелой жизни, когда постоянно приходилось соприкасаться со всевозможной грязью, он и ждал этого особенного сердцебиения и опасался его, потому что привык быть сам себе хозяином и ни от кого не зависеть, а чувство как раз означает, что ты больше не принадлежишь себе.
