и потребовать всю наличность,
затем смыться
на чужом «Мазерати».
Я могла бы продавать наркоту детям
или стать сутенершей.
Я могла бы нарушить любой закон.
Если б меня решили бросить в тюрьму,
Типпи тоже вынуждена была бы сесть
за решетку.
А это уже незаконный арест,
и никакой суд такое не одобрит.
Если б не моя чертова совесть,
мы бы уже были богаты.
– Простите, дети, – говорит мама,
усаживая нас на кровать,
чтобы мы не слиняли из комнаты. –
Мы переезжаем.
Мы больше не можем позволить себе эту
квартиру
в Хобокене.
Даже телефон мы больше
позволить себе не можем.
Простите.
– Ты не виновата, мам, – говорю,
пытаясь быть доброй,
пытаясь не винить ее
за потерю работы,
за то, что отправила нас в школу
и заставила в нее влюбиться.
– Простите, – она отвечает. –
Мы продадим эту квартиру и купим
жилье подоступнее
в Вермонте.
У нас там родня,
и власти штата
наверняка подыщут вам другую хорошую
школу.
– Но не «Хорнбикон», –
говорит Типпи,
не в силах кого-либо утешать
или идти на уступки.
Если честно, я ее понимаю.
Она права.
Это будет уже не «Хорнбикон».
И Джона с Ясмин там не будет.
Дракон заглядывает в комнату из коридора.
– Это, конечно, фигово, – говорит. –
Но мы прорвемся.
Она сутулится,
горбит спину
и смотрит уныло,
что совсем на нее не похоже.
Она и сама не верит своим словам.
– Тебе придется забыть о балете, – говорю
я сестре. –
В Вермонте может и не быть хорошей студии.
Дракон пожимает плечами.
В ее глазах стоят слезы.
– Прорвусь, – отвечает она. –
Буду танцевать на горнолыжных склонах.
Я щипаю Типпи за коленку.
Она поднимает глаза.
– Нет, – рычит, а потом добавляет: –
Ну ладно, может быть.
– Вы уверены? – спрашивает Дракон. –
Вам заплатят за то, чтобы всякие идиоты
могли
на вас пялиться.
Вы этого правда хотите?
Роскошные красотки
ходят по подиуму в прозрачных платьях из
лески,
нежатся полуголые на пляже,
причем делают это за деньги –
и никто,
никто
не считает их поведение
зазорным.
А когда мы с Типпи решаем подзаработать
на наших телах,
все хмурят лбы.
Почему?
