— Хуже не хуже, об этом никто не говорит, — пожал он плечами. — Откуда мне знать, что ты в этой своей АК делал?
— А ты что делал? Может, ты всю войну кур щупал, а теперь из себя героя строишь.
— Батальоны Хлопские от борьбы не уклонялись, не держали «оружие у ноги».
— Хватит вам! Ты, Рек, не граф, да и ты, Травинский, не ясновельможный пан — из-за чего вы, собственно, накинулись друг на друга? Ведь речь идет не о вас, и к вам претензии нет. Жаль только, что мы, поляки, хотя нам эта война дорого стоила, до сих пор не можем между собой договориться. АК, БХ, АЛ! Для меня главное, что есть наконец Польша. И что все мы, сидящие здесь, кое-что для нее, для Польши, сделали. Хотя бы то, что до этого проклятого Берлина вместе дошли. И Рек, и Травинский, и Сташек Родак, и Браун, и Казик Рашевич…
— А сколько на этом пути полегло…
— Всех надо считать.
— Только неизвестно, надолго ли о них останется память и всех ли будут считать.
— Меня это мало волнует. Главное, чтобы нас скорее демобилизовали…
— Да, самое время на гражданку.
— Бабы не могу дождаться.
— Приспичило тебе, что ли?
— А тебе нет?
— Тихо, жеребцы, есть дела и поважнее… Слушай, Бурак, а как там людям живется?
— По-разному. А в целом — нужда. Голодная пора. Не знаешь, что это такое? Ну выкручиваются, кто как может. Гонят самогон. Женятся. В общем, живут.
— Живут, говоришь, и о нас особо не тужат.
— Редко когда письмо напишут.
— Это мы принимаем все близко к сердцу…
У Травинского был приятный голос:
Хорошо тебе, родная,
Орлов белых вышивать, вышивать!
А мы, бедные вояки,
Будем в поле в ряд стоять…
— И взяться наконец растрясти траву, чтобы она к вечеру хотя бы немного подсохла. За дело, за дело, сынки, ведь от пустой болтовни никогда ничего не получалось.
Казик Рашевич встал, выдернул косу из земли и начал переворачивать черенком резко пахнущую свежескошенную траву…
Сташек Родак заново начал познавать Польшу с тех пор, как надел, наконец, столь желанный польский мундир и взял в руки винтовку. Ибо до этого представления о ней были туманными: что запомнилось с раннего детства, что передали ему мать с отцом. Он познавал Польшу, когда они пересекли Буг, шли по Люблину, форсировали Вислу, спотыкались о еще не остывшие развалины сожженной Варшавы, когда брал — плечом к плечу — с парнями из разных уголков Польши укрепления Поморского вала, когда, захватывая дом за домом, воевал на улицах Берлина. И даже теперь, здесь, в Зеленом, на Балтике, на этом покосе, вслушиваясь в разговоры, споры, рассказы своих товарищей. Но как это обычно бывает, несмотря на то что он старался быть прилежным учеником, многих вещей не мог до сих пор понять. Ибо вся Польша, по которой он безмерно тосковал и которая являлась ему в юношеских мечтах райским садом, где жила одна большая и счастливая семья, в действительности предстала перед ним совсем иной. Он начинал понимать, что Польша одна — это правда, но каждому поляку она видится в мечтах по-разному. Вот и познавал Родак Польшу, познавал своих соотечественников, как перед этим Бурака, Река или Травинского, как Рашевича или сержанта Тылюткого, как Клару, Эву, как, к примеру, несколько дней назад Куцыбалу и его семью из близлежащей Новой Веси…
