Старуха вытолкала ее во двор. Сунула в руки ведра, пинками и тычками разъяснила, куда идти.
И Красава побрела по узкой стежке, протоптанной в снегу, идущей от ворот в лес. Поясница и плечи ныли от вчерашней работы, рубцы на спине горели…
Деревянные ведра, разбухшие от воды, даже пустые, оттягивали руки. Она брела, глядя под ноги, чтобы не поскользнуться на узких наледях, прячущихся под снегом. Смаргивала тоскливые слезы, сами собой выступавшие на глазах.
А потом ее кто-то окликнул. Непонятно, на чужанском наречии. И Красава вскинула голову.
На тропке, в десятке шагов перед ней, стоял высокий крепкий мужик. С непокрытой головой. Кудлатая ярко-рыжая грива полоскалась по ветру, плащ, крытый черным мехом, небрежно накинут на плечи. Рубаха алая, из дорогого шелка. Лицо широкое, с высоченным лбом. Молодое, уверенное.
А в руках, на которых были натянуты непонятные рукавицы — вроде бы из кожи, но отливавшие блеском каленого железа — мужик что-то держал. Цепь из золотых звеньев. Каплями, густо и часто, свисали с нее прозрачные камни. Сияли, ловя неяркий свет хмурого дня…
Красава разжала пальцы, выронив ведра. Двинулась вперед, как во сне, глядя даже не на дивное ожерелье, которое ей протягивал незнакомец — а на него самого.
Лишь бы отсюда забрал, стучала у нее в уме лихорадочная мысль. Забрал и увел. Раз с ходу такое дорогое украшенье предлагает, значит, не бедный. Все, что угодно, лишь бы не корячится тут дальше. Видать, она ему понравилась. Где-то ее углядел, сюда за ней явился…
Она остановилась в шаге от него. Шмыгнула носом, торопливо потерла мокрые от слез щеки — чтобы румянец проступил, чтобы заплаканной не казаться.
Рыжий мужик вскинул ожерелье повыше, что-то повелительно сказал. Красава торопливо скинула шерстяной платок, открывая шею. Развела края покрывала, повязанного вокруг тела.
И мужик приложил к ее шее. Только приложил, не застегивая.
А когда отнял руки, концы ожерелья сами собой скользнули у Красавы по коже. Сошлись сзади…
Она улыбнулась, неверяще коснулась украшенья. Ледяные на ощупь камни приятно холодили кожу.
— Брисингамен, — вдруг сказал мужик, не отводя от нее глаз — бледно-голубых, почти белесых. — Ну и каково это — заново ощутить то самое ожерелье на себе? А, Фрейя?
Говорил он на чужанском наречии, но Красава его поняла. И сама себе удивилась. Выходит, успела выучить чужанскую речь, пока жила здесь?
— С Брисингаменом всякий раз — как первый, — ответила она неожиданно для себя самой. И ответила тоже по-чужански, не переставая себе удивляться. — Это ожерелье стоило того, чтобы ради него потерпеть четырех гномов. Тебе ли этого не знать… Тор.
