Даже когда Вольтер исходил злостью, его перо не сажало клякс. Письма, которые теперь кипами увозила из Сире почта, были написаны, как и всегда, мелким, аккуратным, разборчивым почерком, что отнюдь не делало их менее гневными. Выражений он не смягчал: “Как я раскаиваюсь, что вытащил его из Бисетра и спас от Гревской площади. Лучше сжечь попа, чем уморить читателей”. ( Для Вольтера не было слова более оскорбительного, чем “ешшуеих” — нудный. “Какой же вы нудный человек”, — обругал он как-то Жана Батиста Руссо, исчерпав все другие эпитеты'.) Дефонтен, невозмутимый, высокомерный и наглый сверх меры, возражал: пусть-де его простят, но он не может согласиться, что если кто-то вытащил его из тюрьмы, он, известный критик, должен хвалить этого “кого-то” до скончания вечности. У него, в конце концов, свои принципы. Он выполнил свой долг по отношению к “Цезарю”, опубликовав заявление, что издание было дефектным. Вольтер немножко поостыл, но очень скоро опять взорвался: Дефонтен напечатал одно из его стихотворений к Эмилии после убедительных просьб этого не делать. Оба противника играли в опасную игру. Дефонтен не мог себя чувствовать уютно, когда его обзывали педерастом, так как он по-прежнему им оставался, а педерастия все еще каралась смертью. Вольтеру же, при неопределенности его отношений с “Блюстителем”, то есть министром юстиции, грозила бедой та критика, которую позволял себе Дефонтен. Аббат коварно привлекал внимание властей ко всему революционному и вольнодумному в произведениях писателя. В интересах обоих было бы оставить друг друга в покое. Но “qui plume а guerre а” (кто имеет перо, имеет войну), как говорил Вольтер. Однако пока они только мерялись силами, настоящая битва была впереди.
В разгар этой кутерьмы заболела мадам де Бретей, жившая под Парижем, и мадам дю Шатле бросилась к ней. Она нашла свою мать вне опасности и уже через неделю могла спокойно ехать назад. Единственное, чего ей хотелось — это увидеться с Мопертюи. Эмилия написала ему письмо с пометкой — “доставить немедленно по месту нахождения”. “Если вы меня еще хоть немножко любите, приезжайте повидаться. Вы для этого достаточно хорошо знаете мою мать. Если желаете, она никогда не узнает, что вы здесь были”. Но Мопертюи не приехал и даже не ответил.
Глава 7. Философические амуры
Жизнь в Сире начала входить в колею. Дю Шатле смирился с присутствием Вольтера у своего очага. Все получилось так, как надеялась Эмилия. Мужчины даже прониклись друг к другу симпатией. История, будто бы дю Шатле, застав как-то Вольтера с другой женщиной, гневно укорял его за то, что он “им неверен”, скорее всего вымышлена, но очень характерна. Он был серым человеком, но понимая, что не может равняться умом с учеными друзьями своей жены, никогда не навязывал им своего общества. Маркиз любил обильные трапезы в установленное время и не одобрял распорядка дня Эмилии и Вольтера. Работая, они перекусывали, когда придется. Поэтому дю Шатле трапезничал с Линаном и сыном: обедал в полдень и ужинал в восемь. Он гордился своей женой, но мог прекрасно обходиться без нее. Во всяком случае он пропадал в своем полку по нескольку месяцев кряду. Рабочие наконец-то свернулись и покинули дом, уступив место гостям. Это было очень важно. Вольтер обожал общаться с друзьями и нуждался в актерской труппе. Оторванный от Комеди франсез, где когда-то дневал и ночевал, он был лишен возможности шлифовать свои пьесы на подмостках. Оставался один выход — привлечь любителей. Вольтер оборудовал маленький театрик на чердаке (он существует и по сей день), и с тех пор каждый, даровитый или бездарный, кто в состоянии был затвердить роль, находил в Сире самый радушный прием. Не забыли никого из соседей, маленькую дочку мадам дю Шатле часто забирали из монастыря и заставляли играть. На сцену вытолкнули даже маркиза дю Шатле, показавшего себя никудышным лицедеем.
