Ришелье все еще был на фронте. Он обещал потолковать с дю Шатле и объяснить ему новую ситуацию, упирая на то, что было бы глупо ревновать жену, которая во всех отношениях его устраивает. Он должен примириться с тем, что Вольтер обосновался в Сире. Подобно многим женщинам, мадам дю Шатле страшилась окончания боевых действий и возвращения воина. Хотя Эмилия уверяла Вольтера, что нет никаких причин для беспокойства, что они чудесно заживут втроем, в глубине души она вовсе не была в этом уверена и боялась осложнений. Вольтер тоже писал Ришелье, приглашая его в Сире, только с тем условием, что он не посягнет на “красавицу, любезную моему сердцу”. Ришелье не имел обыкновения возвращаться к старым любовницам, и едва ли стоило этого опасаться. Случилось так, что его связь с мадам дю Шатле перешла в очень теплую дружбу. Она говорила, что никогда бы не поверила, что Ришелье способен думать о ком-либо, кто не нужен ему для его удовольствия, кто ничем не может быть ему полезен и кто даже не в дружбе с его любовницей (в то время герцогиней де Бранкас). Но об Эмилии он думал, и всегда с большой нежностью.
Из Парижа Вольтер поспешил в Лотарингию и там сидел затаившись, даже не представляясь к местному двору, пока мадам дю Шатле не заручилась словом министра юстиции, что в Сире его никто не тронет. Герцогу Ришелье это тоже было обещано. Успокоенный, Вольтер вернулся в Сире, где к нему присоединились мадам дю Шатле, ее дочь, которой предстояло поступить в школу при соседнем монастыре, ее сын и его новый наставник господин (уже не аббат) Линан. Вольтер вынудил Линана сложить сан, заявив: “У Эмилии попам не место”. Учитель из него получился негодный. Мадам дю Шатле вынуждена была давать ему уроки латыни, чтобы он пересказывал их своему питомцу. Как и прежде, Линан полжизни проводил в спячке. В минуты бодрствования он не придумал ничего более приличного, как приударить за мадам де ла Невиль, которая была этим страшно фраппирована. Вольтеру пришлось успокаивать ее письмом: “Бедняга потерял голову” и так далее. Наконец Линан напрягся и сочинил маленькое стихотворение следующего содержания: путешественник, заехавший в Сире, может подумать, что это дворец, но, увидев Эмилию, поймет, что попал в храм. Восторгам не было конца: все-таки в Линане проснулся поэт.
В кои-то веки Вольтер чувствовал себя умиротворенным и счастливым. “Я наслаждаюсь, при полном покое и насыщенном досуге, радостями дружбы и трудов с той единственной среди женщин, которая может читать Овидия и Эвклида и обладает воображением одного вкупе с точностью другого”. Он начал свой “Век Людовика XIV”, замышляя его не как историю царствования или, того меньше, жизни короля, а как картину целой эпохи. “Век Людовика XIV” написан лаконичным, острым языком, который с таким успехом позаимствовал Литтон Стрэчи. “Король укорял себя за связь с замужней женщиной и угрызался тем сильнее, чем больше к ней охладевал”. Вольтер приставал ко всем своим знакомым с просьбой вспоминать анекдоты того правления: его конец он застал сам (ему было девятнадцать, когда умер Людовик XIV), но начало казалось невероятно далеким. Вольтер любил оживлять свои писания анекдотами, и именно он сохранил для нас историю Ньютона и яблока. Он полагал, что исторический труд должен, подобно пьесе, иметь завязку, кульминацию и развязку, а не представлять собой простой набор фактов: “Если хотите усыпить читателя, рассказывайте ему всё”.
