Цель возвращения была прежней — убийство. К тому же, понятно, стрелять нужно было без промаха. Свою задачу он выполнил без сучка и без задоринки. Его обнаружили, но он быстро оторвался от преследователей.
Он долго бежал и уже в пригороде наконец остановился передохнуть. Хватая большими глотками воздух и оглядываясь по сторонам, он обнаружил позади большой двор и много маленьких детей за стальной оградой. Самых разных возрастов, одежонка истрёпанная, лица чумазые. Пройдя вдоль ограды, увидел табличку: «Детский дом». Хотя уже догадался, здесь он себя посторонним не чувствовал.
Он вспомнил детские годы. На Новый год ему, как и всем остальным, выпадала редкая возможность надеть всё новое, чтобы встречать посетителей. Чтобы кто-то пожелал раскошелиться, нужно было всё время улыбаться, беспрестанно кланяться, без конца говорить «спасибо», чтобы вызвать сочувствие и понравиться. Он помнил, как тогда притворялся, чтобы его пожалели, и бывало, получал шоколадку. Но страдал от стыда. Когда ты ещё совсем маленький, и приходится вымучивать улыбку, стыд окутывает, как густое облако дыма. Кажется, что ты — запертый в клетке зверёк и жертвователи приходят поглазеть на тебя. Он неспешно окинул взглядом ограду детского дома: вот она, железная клетка, и в ней заперты дети. Но им, похоже, это безразлично, вероятно, они вполне довольны съеденной сегодня конфетой. Как это печально! В тринадцать лет он однажды вечером перебрался через невысокую стену и очутился в окружающем детский дом мире. Сколько радости он испытал тогда — вот она, долгожданная свобода! Казалось, наконец-то он уже человек, а не зверёк, которым кто-то командует.
Возможно, из-за детского страха перед теми, кто командует тобой и держит тебя под контролем, он испытывал к ним величайший интерес. А когда сам стал распоряжаться жизнью других, испытал не бывалое удовлетворение.
Детский дом, в котором он оказался спустя двадцать лет, совсем не походил на тот, где он провёл детские годы, но у них была одна общая черта, словно за эти годы ничего не изменилось. На лицах детей во дворе написан какой-то особенный страх. Они и двигались очень осторожно, и разговаривали негромко, и конфету крепко держали в ладошке или совали поглубже в карман, чтобы продлить удовольствие. У всех одинаковое застывшее выражение, лишённые блеска глаза, изредка слышится невыносимый, не звонкий, а какой-то каркающий смех.
От всего этого стало тошно, и он собрался уходить. И тут увидел её. Узнал он её не сразу, всё же шесть лет не видел, а дети растут быстро. В синем с красноватым оттенком мешковатом платье явно не её размера, видать, донашивает за кем-то. Худющая, болтается в этом платье, как карандаш в стаканчике для кистей. Она сидела на корточках и внимательно наблюдала за воробьём с пораненным крылом. Его, наверное, сбило вчерашним ливнем, и он лежал, вытянув лапки, на холодной земле. Сидит и внимательно рассматривает его с серьёзным видом, как учёный. Не такая она, как все, вот он и остановил на ней свой взгляд. Ни робости, ни убогости детдомовского ребёнка. Вся раскраснелась, в широко раскрытых глазах светится бесстрашие и уверенность. Живая и проворная, сидит на корточках, а сама подрагивает, как маленький механизм. Но больше всего поразило то, что с её лица не сходит улыбка. Как может вызывать радость попавший в беду воробей? А она знай покачивает головкой с широко раскрытым ртом, будто любуется на небывало яркое цирковое представление.
