Как же он им распоряжается? Хмурый как туча, он отправляется гулять по улицам. Оглядывает витрины, дивится: как они пестрят и всякой всячиной заставлены. Перед одной неожиданно останавливается и начинает изображать стоящий в ней манекен. Прохожие замедляют шаг, улыбаются, и Домель доволен, Домель рад, жмурится, как кот весной на солнышке, стреляет глазом вслед молоденьким девицам, женщинам с детскими колясками, вообще всем женщинам подряд. Но это, положим, вполне естественно. Ведь за баранкой, а Домель, как вы знаете, за ней уже сколько лет, во всех — будь то женщины, или мужчины — волей-неволей видишь только пешеходов. Так что, повторяю, ничего удивительного тут нет. И вы вот хоть и не мужчина, а прекрасно понимаете. Ну а дальше по пословице: чем дальше в лес, тем больше дров. Девушки валом валят, только что закончилась смена, все спешат: одни на своих велосипедах едут, другие пешком — к вокзалу, чтобы на электричку успеть, старшеклассницы оценивающе посматривают вокруг, кто во что одет, матери от магазина к магазину тащат за собой своих любимых чад — словом, людской водоворот, и Домель в нем. Вдруг откуда ни возьмись нечто вроде переходного мостика: дорогу там строители ремонтируют. Домеля увлекает поток, он преодолевает одну ступеньку, другую, все вверх и вверх, поднимает глаза и… видит женские ножки. Мужики у нас в таких случаях говорят: ну все, пиши сгорел парнишка, заведу-ут! Тут, понимаете, сама собой запятая обозначается в этой истории, потому что, честное слово, я даже не представляю, как вам, женщине, объяснить, как какая-нибудь пара женских ножек может подействовать на мужчину. На такого, как Домель. Тридцать пять лет от роду. Жена-дети. Хорошая работа. Всегда разумник такой.
Но куда это подевался его ум да разум? Домель, ступенька за ступенькой, — за женщиной, за ноги взглядом уцепился — не отпускает. Так и потопал за ней, как на поводке: куда она, туда и он. Прошлись улицей, в магазины заглянули, наконец в обратный путь — через мостик к центру, а там — в автобус. Домель поднимается на площадку, блаженно вбирает в себя запах ее волос и забывает проезд оплатить. Остановка. Они выходят и вперед, вперед, до самой окраины, а там уж и рабочий квартал, в одном из домов которого женщина и исчезает. Домель устраивается на груде бетонных плит. Автобус его давно ушел, но он про него и думать забыл и даже не замечает, что надвигается вечер. Он упорно смотрит на дом, считает до двадцати трех, и в этот момент в одном из окон вспыхивает свет. Вы догадались, конечно, — совсем это неважно: у нее ли свет в окне или у кого еще. Домель думает, что у нее. Его уже как лихорадка трясет: в коленях дрожь и голова кружится. Слава богу, что он сидит, не то скрутило бы его здесь и бросило на песок, под деревья, меж сосен и елок. И пришла бы та самая минутка, а вы знаете, что это за минутка и к чему она ведет. И обстоятельства требуют иной постановки вопроса: сколько женщин, думает Домель, сколько красоты, сколько жизни вокруг, и отчего же изо всего этого мира — один-разъединый выбор?
