В день выборов на мою долю выпало вместе с еще двумя членами нашей комиссии ходить с урной по квартирам — к тем избирателям, кто был болен. Что за картина открылась передо мной в тот день! Чего я только не перевидал! Казалось, все болезни, все несчастья, все беды, которые люди обычно стыдливо прячут от посторонних глаз, вдруг предстали передо мной. Наверное, я был слишком впечатлителен, к тому же впечатлительность моя подогревалась тогда ощущением контраста: после празднично оживленного избирательного участка, где играла музыка, куда приходили веселые, нарядные люди, мы вдруг попадали в тесную, темную, запущенную коммунальную квартиру, в углах которой, казалось, навсегда осели запахи щей и грязного белья; мы пробирались через общую кухню и наконец оказывались в какой-нибудь узкой комнатенке лицом к лицу с грузной, неопрятной старухой в засаленном капоте не капоте, платье не платье, нечесаной, безобразно распухшей от водянки… Или спускались в полуподвал и заставали там женщину, мучимую астмой. А то сидели в прилично обставленной, чистой комнате с вышитыми дорожками-салфетками на пианино, на трельяже и ждали, пока хозяева, о чем-то быстро и смущенно посовещавшись, не приводили к нам трясущегося, дергающегося старика — где уж они его прятали, бог знает… Нынче, казалось, люди уже и не живут так. Теперь, когда, случается, ругают при мне новые дома — мол, и потолки низкие, и кухни маленькие, и двери не те, и архитектура однообразная, — мне хочется сказать: прошли бы вы со мной тогда, в тот воскресный день, по узким темным лестницам, посмотрели бы… Я понимаю, конечно, мое тогдашнее впечатление было односторонним — в конце концов, мы обошли десять — пятнадцать квартир из сотен, мы приходили лишь туда, где побывали болезнь, несчастья, и все же…
Особенно поразила меня одна картина. Представьте себе полуподвальное помещение с устоявшимся запахом сырости, с двумя низкими окошками на уровне тротуара, через которые видны только ноги прохожих. Представьте себе параличную старуху, лежащую на сундуке возле стены, и двух детей, двух маленьких девочек, играющих тут же. Еще одна девочка, постарше, делала уроки, сидя за круглым столом, покрытым старой, украшенной чернильными кляксами клеенкой. Здесь же находилась и мать девочек — не старая еще, худая женщина с суровым лицом, она что-то шила, примостившись на кровати.
Глаза старухи были живыми, все понимали, одна рука ее шевелилась, ощупывала одеяло, но рот лишь беспомощно кривился, издавая мычание. Девочки не обращали на нее внимания.
