Пока, откинувшись в кресле, закрыв глаза, Ломтев слушал, что говорил Устинов, он и правда находился во власти этого голоса. Но теперь, ворочаясь на раскладушке, он спрашивал себя: разве сообщил Устинов ему что-нибудь новое? Разве не знал он и сам всех этих истин и прежде? Разве открыл ему Устинов что-нибудь такое, что было неведомо Ломтеву раньше? И если сейчас он, Ломтев, способен вот так сомневаться и скептически взвешивать услышанное, то не означает ли это крах всей затеи, не свидетельствует ли о бессилии Устинова перед его, ломтевским, скепсисом? Нет, не хотелось бы Ломтеву так думать, горько было расставаться со своей надеждой на чудо, но все же никак не мог он избавиться от этих мыслей.
«Хотя… с другой стороны… — думал он. — Было же все-таки что-то, было…»
Пожалуй, наибольшее впечатление на Ломтева произвел небольшой тест на внушаемость, который устроил ему Устинов. «Сейчас вы закроете глаза, — сказал он Ломтеву, — а я буду вести счет. Пока я не досчитаю до двадцати, вы не сможете открыть глаза. Поняли?» Обычно Ломтев с недоверием относился к подобным гипнотическим штучкам. А тут он послушно закрыл глаза, Устинов принялся считать. И Ломтев ощутил, что и правда веки словно бы больше не подчиняются ему. Странное это было ощущение: он вроде бы и знал, что конечно же сможет открыть глаза, если з а х о ч е т, но в то же время что-то мешало ему сделать усилие над собой и захотеть… «Двадцать!» — произнес Устинов, и Ломтев легко открыл глаза. Значит, было все-таки нечто в этом человеке, обладал он, выходит, некоей силой внушения, а следовательно…
Уже после окончания сеанса Устинов сказал Ломтеву: «А завтра вы должны будете сами написать историю своей болезни. Чем подробнее, тем лучше. От самых истоков и до дня сегодняшнего. И потом вы обязательно станете вести дневник и присылать его мне. Это очень важно».
И теперь Ломтев думал: «С чего же завтра начать? Как определить истоки и первопричины того, что случилось со мной? Как?»
«…Я родился и рос в семье, где не было пьющих…» — так и начну, пожалуй. Я родился и рос… я родился и рос…» — повторял он мысленно, уже засыпая.
«Я родился и рос в семье, где не было пьющих, — писал он на следующий день, сидя за письменным столом в кабинете Устинова. — Ни отец мой, ни тем более мать не обладали пристрастием к алкоголю. Правда, потом, уже подрастая, я краем уха слышал что-то вроде семейной легенды о каком-то дальнем родственнике по отцовской линии — двоюродном деде, что ли, который чего-то не поделил с братьями, подался в поисках счастья в Сибирь и умер там от белой горячки. Был он, кажется, фельдшером. Но все это происходило, можно сказать, в ином измерении и меня никак не касалось. В доме же нашем я никогда не видел пьяных. Это не значит, конечно, что в семье нашей соблюдался абсолютный сухой закон. Нет, по праздникам, когда приходили гости, на столе непременно появлялись графинчики с водкой, настоянной на апельсиновых корочках. Почему-то эти корочки, плавающие на дне бутылки или графинчика, всегда особенно волновали мое воображение. Не здесь ли, кстати, та первая песчинка, которая потом обернется для меня грозным обвалом?.. Не здесь ли?.. Во всяком случае, я отчетливо помню такую картину: я, мальчонка, пытаюсь извлечь из пустой уже водочной бутылки эти апельсиновые корочки, я пробую их на вкус — они пахнут водкой и апельсином, горчат и обжигают язык… Разумеется, родители о подобных моих занятиях ничего не знали. Как и каждый ребенок, я очень любил праздники, любил наблюдать предпраздничные хлопоты взрослых, всю эту процедуру приготовления пирогов, салатов, пельменей, крема, хрустящего хвороста, клюквенного морса — короче говоря, праздничную домашнюю атмосферу, но, видно, уже тогда в детском моем сознании праздник, во всяком случае в з р о с л ы й праздник, то есть лучший день в году, не мыслился без этого графинчика с апельсиновыми корочками на дне… Мы жили в одной большой комнате, и, естественно, все семейные торжества тогда проходили на моих глазах, я был непременным свидетелем праздничных застолий. Хочу ли я, говоря об этом, переложить часть вины за то, что произошло со мной впоследствии, на моих родителей? Нет, ни в коем случае. Они жили той же жизнью, что и все. Было бы странно предъявлять им за это счет. Если и есть их вина, то лишь в том…»
