Истины ради не стану утверждать, будто в те дни я совсем не прикасался к рюмке. Нет, конечно же: без вина я уже не мыслил своей жизни. И все-таки… Я пишу сейчас эти строки и ловлю себя на мысли, что так и хочется мне поверить: все могло бы и правда быть по-другому, если бы… Боюсь, это тоже самообман. Потому что даже тогда, увлеченный работой, жаждущий поскорее закончить повесть, живущий надеждой увидеть ее напечатанной, я все же сорвался однажды в самый разгар работы и запил… Пусть это было только один раз, но было… Этот срыв мне дорого стоил. Почему — я объясню позже.
Но тогда я успокаивал себя, я даже говорил себе, что разрядка была мне необходима, что это только на пользу, нельзя все время находиться в состоянии эмоционального напряжения — невозможно же, в конце концов, неотрывно сидеть за письменным столом, и дело, мол, после подобной встряски пойдет еще плодотворней. Так в общем-то и случилось: чувство вины за потерянное время, угрызения совести, которые все-таки давали себя знать, подгоняли меня, и я постепенно опять втягивался в прерванную было работу. Все шло, казалось, хорошо, журнал торопил меня и, как выяснилось потом, не напрасно.
Прежде, переступая порог редакции, я всегда ощущал себя просителем — то заискивающим, то берущим, что называется, нахрапом, но все-таки просителем. А тут я впервые почувствовал себя автором, работу которого действительно ждали. Это было совершенно особое ощущение!
Как хорошо я помню тот день и тот час, когда я, наконец, отнес рукопись в редакцию! Кажется, до сих пор я вижу эту белую картонную папку с белыми же тесемками, аккуратно завязанными моею рукой. Как взвешивал я ее на ладони, как приятно тяжелила она мои руки! Никогда больше я так остро не испытывал этого чувства — чувства завершенной работы. «Закончен труд, завещанный от бога мне, грешному…» Вот уж поистине умел Александр Сергеевич найти точное слово, ничего не скажешь. Даже радость, которую я ощутил потом, держа в руках сигнальный экземпляр журнала с первой частью моей повести, была все же иного свойства. Но я забежал вперед. Хотя… что ж… пора действительно переходить к главному.
Итак, первые главы моего «Лесоповала» были напечатаны. Я уже ощущал себя обретающим известность литератором, уже знакомые поздравляли меня, уже друзья-собутыльники тянули в шашлычную обмывать мою повесть, когда вдруг все сломалось.
Ветры внезапно задули в обратную сторону. И то, что вчера еще было можно, сегодня оказалось нельзя. Откуда, с каких высот спустился этот запрет, все было окутано тайной, недоговоренностями, туманными намеками. В редакции, когда я заглянул туда, царил переполох. Ясно было одно: вторая, бо́льшая половина моей повести обречена. «А как же «Окончание следует»? — спросил я. — Там же написано!» Ответом явилось молчаливое пожатие плечами. Мне сочувствовали, но всем было уже не до меня.
