— Тридцать лет мужику, а всё порхает, перестарок, — буркнула она.
Напоследок Наташа наступила на Люлька и под недовольное кряхтение пса покинула гостиную. Про Спаса она и позабыла совсем, но он всё ещё присутствовал в её доме — так и следовал за ней. Ждал у лестницы, пока она одевалась, а потом через кухню вышел за ней во дворик. А там сквозь листья винограда засвечивала яркая луна. А там был слышнее шелест прибоя.
За несколько месяцев жизни в Несебре Наташа успела привыкнуть к своему дворику. Французское окно вело из просторной кухни на квадратную, вымощенную «диким камнем» и обнесенную невысокой стеной площадку, большую часть которой покрывала кровля из виноградной лозы. Стебли растения свободно вились по обрешетке из сваренных крест-накрест прутьев. В центре импровизированной кровли к прутьям обрешетки крепился большой плетёный из соломы абажур. И днём и ночью тут царили тишь и прохлада. Открытая часть двора вечерами никак не освещалась, а днём разогревалась на солнышке. Там в углу, под боком каменной стены, располагалась кирпичная печь с низкой трубой — мангал. Наташа ещё не вполне освоилась с ним. Все её достижения ограничивались копчёными колбасками с паприкой. В углу, рядом с железной калиткой, ведущей на улицу, пристроился скутер. С противоположной стороны двора, рядом с печью, располагалась другая, сваренная из чугунных прутьев и увитая совсем молодой лозой, калитка. Эта дверь вела во владения Спаса и никогда не отпиралась. София, дочь Спаса, неизменно заходила в их дом с улицы. Под сенью виноградной лозы располагался огромный обеденный стол, несколько стульев, большое плетёное кресло и длинная скамья. Здесь семья Наташи обедала. Здесь они принимали гостей. Из всех помещений её нового дома Наташе больше всего полюбился именно двор.
Наташа опустилась в кресло, закурила. Тёмный силуэт Спаса на фоне белой стены её дома оставался недвижим. Она уже решила так: нипочем не заговорит первой. Плевать на благодарность за бестолкового Лазаря, плевать и на хорошо поставленную русскую речь Спаса. Пусть так и уходит. Пусть считает её неблагодарной хамкой. Пусть…
— А ведь наши дочери дружат, — внезапно сказал он.
Черная его тень задвигалась. Он выбрал для себя местечко на семейной скамье, присел. Наташа услышала щелчок пьезозажигалки. Огонек сигареты то разгорался, освещая часть его щеки, то притухал. Такая же седоватая поросль, как у её отца. Только пока серебра куда меньше. Сколько же лет отцу двадцатидвухлетней Софии? Сорок? Сорок пять?
