Одни из коллег наследовали право и положение от дедов и прадедов, другим дорогу торил мешок с деньгами, а он кружил на обочине и если не приставал ни к кому, если не имел друзей, то потому лишь, что не в силах был до них дотянуться, а такими же бедняками, как он сам, брезговал: ненавидел их, а скорее ненавидел в них свою собственную бедность, латаные штаны и ситцевое исподнее, студенческие столовые, швей и горничных, дешевые папиросы и дырявые ботинки.
Он никогда никому не признавался в этой терпкой оскомине, которая мучила его ночами, в тех мечтаниях, которые во тьме светились раскаленными до белизны нагими телами женщин, ныряющих в драгоценные меха, шикарными попойками в роскошных кабинетах ресторанов…
Он запер это в себе, запер так крепко, как только сумел, чтобы никто не смог прочесть это в его глазах. Потому-то он записался, например, в харцеры. Это давало ему хороший щит трезвости, открывало доступ к спорту — единственной территории, на которой он мог быть запанибрата с аристократами и богатыми коллегами, где он знакомился с их породистыми, шикарными, роскошными сестрами, невестами, кузинами, которыми после каждую ночь обладал в своем воображении, упиваясь их ухоженными телами и покорностью в горделивых очах…
А потом сидел, словно в клубном кресле, на скрипучем венском стуле, куря вместо гаванской сигары скверную папиросу, и сквозь дым всматривался торжествующим взором в кривую железную кровать, на которой покоилась уставшая от любовных игр несуществующая любовница.
Тяжелы были дни после таких мечтаний, дни отчаянных усилий, упорной учебы — нечеткая, туманная, но единственная дорога к избавлению, дорога, ведущая к корыту.
Эварист Малиновский прекрасно помнил те дни и ночи. Между ними, как между жерновами, болезненно шлифовались его психика, его сознание и характер. Они не стерли его в прах, но выточили из него твердое бронированное зерно.
Он знал, чего хочет, и понимал себя слишком хорошо, чтобы что-то могло отклонить магнитную стрелку в его жизненном компасе. Та всегда и везде находила свой полюс, к которому устремлялось все его существо, все желания, все надежды и мечты.
Последние годы были самыми тяжелыми. Смерть матери заставила его оставить учебу, нырнуть в провинциальную дыру, стоять за прилавком аптечного магазина, из окон которого виднелся лишь грязный квадрат ратушной площади, ставший, казалось, для него границами мира. Он вставал перед зеркалом и с недоверием глядел на себя: разве он, молодой, красивый, умный и ловкий, образованный, не достоин лучшей жизни?… А потом смотрел в окно, и его охватывал ужас.
