— А я вот уверен, что нет смысла напрягаться.
— Есть, — упиралась она. — Разве ты никогда не ощущал радости, которую дает чувство, что тебя окружают люди вежливые, сердечные, любящие тебя?…
— Нет, моя дорогая. Мне достаточно, чтобы они испытывали надлежащее уважение, чтобы боялись меня и ценили. А на симпатии мне плевать.
— Ты слишком холодно относишься к таким делам или уговариваешь себя, притворяешься. Но с этой точки зрения ты неправ.
— Это отчего же?
— Оттого, что чувства у людей играют куда большую роль, чем рассудок, чем трезвый расчет. И слава богу, что в мире все именно так. Пусть бы тебя и очень ценили, пусть бы и тряслись перед тобой — на этом ты своей карьеры не построишь.
— Еще посмотрим, моя дорогая, — улыбнулся он снисходительно.
Ведь он знал жизнь и прекрасно ее понимал. Был убежден, что человек стоит столько, сколько другие могут с него получить выгоды. Не обязательно денежной, но всегда — выгоды: то ли в форме протекции, то ли теша свой снобизм, то ли каким-то другим образом. Пока у человека есть деньги и значение в мире, до той поры с ним будут считаться и его любить, но только он станет никем, утратит богатство и позицию, то и собака хромая на него не оглянется. И никакая любовь, никакая вежливость тогда не отзовутся. Никто и ломаным грошом ему не поможет, никто не станет с ним считаться.
Чем дольше он жил, тем ярче представлялся ему мир широким корытом, к которому нужно прорваться, не жалея своих локтей и чужих ребер, уцепиться изо всех сил и жрать, пока не станешь настолько тяжел, что тебя и с места никто не сдвинет. Те, кто ближе всего к корыту, правят миром, те, кто дальше, довольствуются объедками и служат первым, отгораживая их от голодной толпы на периферии, где от отсутствия доступа к корыту люди придумывают себе идеи, философию, искусство, политические теории, гордые лозунги — словом, заменители питательного корма: денег, власти и значения.
Конечно, картинка эта не была красивой, и Малиновский никогда ею не восхищался. Прекрасно помнил презрение, которое еще со студенческих лет питал к толстым буржуям, плавающим в жире своей пресыщенности, но помнил и зависть, которая его пожирала, его, человека из плоти и крови, с неудовлетворенными амбициями и голодным брюхом, человека, который не мог отыскать для себя прямой или кривой, легкой или трудной, скользкой или тернистой — любой дороги к корыту, какой-либо щели в толпе, чтобы сквозь нее пробраться к настоящей жизни, к полным карманам, к набитому желудку, к старым винам и цилиндрам, к низко кланяющимся слугам, к шикарным женщинам, аристократкам, актрисам, чистым, ароматным, капризным, в шелках и твиде — изысканным и дорогим…
