— Но он меня оскорбил.
— Так и вы его оскорбите. Скажите ему, что он… ну, Америки не откроет. А мне прошу этими глупостями голову не забивать. Можете идти.
Но назавтра, когда Малиновский по своей привычке обходил отделы, наблюдая за работами, в счетном он вспомнил Любашека и спросил:
— И как, господин Любашек, изобрели вы уже колесо?
Все захихикали, как и следовало, а тот побледнел и ничего не ответил.
— Я спросил, — резче, но все еще весело повторил Малиновский, — когда вы придумаете колесо?…
— Как бы он нас им не переехал, — добавил кто-то услужливо.
— Ну, господин Любашек, так что же будет с этой проблемой?
Чиновник вскочил и принялся громко кричать:
— Я… я… протестую! Протестую!..
— Что? Что вы делаете? — смерил его ироничным взглядом Малиновский.
— Протестую! Вы не имеете права надо мной смеяться… осмеивать меня!
— Успокойся! — одернул его кто-то из коллег.
— Это издевательство! Я протестую! — трясся Любашек.
Малиновский почувствовал, что и вправду зря он пошутил над Любашеком, но ведь хотел только сыронизировать. Если дурак не понимает юмора, то сам виноват. В любом случае, надлежало поддерживать свой престиж, потому Малиновский, сделав грозное лицо, повысил голос:
— Молчать!
— Не стану молчать! — кричал уже побледневший до полусмерти Любашек. — Вы не имеете права! Вы нынче такой большой, но совсем недавно еще штаны протирали на чиновничьем стуле. Что вы за фигура?! Да вы и сами колеса не изобретете!..
Малиновский ударил кулаком по столу так, что подпрыгнули чернильницы.
— Я тебя, дурака, безо всякого колеса отсюда выкачу — только пыль столбом встанет! Прочь вышвырну!
Чиновник осел на стул, в комнате воцарилась мертвая тишина. Малиновский хлопнул дверью и вышел.
С увольнением контрактного служащего проблем было больше, чем с привратниками. Следовало выплатить компенсацию, к тому же дело требовало решения самого Шуберта. Генеральный и правда наговорил Малиновскому изрядно колкостей, но в итоге согласился. О том, чтобы оставить Любашека, просила и делегация служащих, но Малиновский настоял на своем. Те пытались воздействовать на него даже окольным путем, через Богну, и это разъярило его больше всего — когда Богна начала говорить о Любашеке, он решил раз и навсегда отучить ее совать нос в не свои дела.
— Дорогая, — сказал он, — прошу тебя не вмешиваться в мои управленческие решения. Мне, полагаю, самому хватит разума, чтобы поступить как следует. Я не выношу этой отвратительной моды, когда муж выслушивает бабскую критику. Со мной такое не пройдет! Все, точка, не о чем говорить!
